Сон разума порождает тиранию
Толчок к созданию в 1987 году Российского благотворительного фонда «Нет алкоголизму и наркомании» дала горбачевская антиалкогольная кампания. И очень скоро стало ясно, что помогать надо не только взрослым, попавшим в зависимость от зеленого змия и наркотиков, но и детям, которые живут с такими родителями. Сейчас у организации более 60 отделений по всей стране. Корреспондент «КР» беседует с руководителем медицинской программы фонда Сергеем Полятыкиным.
Свобода требует жертв
– Недавно уполномоченный по правам ребенка Павел Астахов назвал страшные цифры: каждый год в России убивают две тысячи детей, при этом часто они становятся жертвами собственных родителей. Еще 100 тысяч детей регулярно подвергаются насилию со стороны взрослых. Это что – особенность нынешнего нестабильного времени? Или чисто российская беда, когда исчезают границы между жаркими объятиями и зверскими избиениями?
– Конечно, никуда не уйти от сегодняшних экономических реалий, изменивших всю нашу жизнь – и отношения между людьми, как результат появившейся конкуренции, и появление атмосферы беспричинного (а иногда и обоснованного) страха за свое будущее. Снизившийся у многих доход породил нервозную обстановку в семьях. Дети перестали быть безусловной семейной ценностью, нравственная планка семейных отношений стала ниже.
– Значит, известная парадигма «бедный, но честный» не работает?
– Она лишь некий идеальный вариант. Замечено: чем меньше ресурсов в стране, тем хуже отношение к детям и старикам. Но дело не только в материальной обеспеченности. Из воспитательной сферы ушло государство. Ведь как было при прежнем режиме? Каждый случай жестокого обращения с ребенком – я уже не говорю о насилии, приводящему к фатальному результату – был событием чрезвычайным, немедленно оказывался в центре внимания партийных, профсоюзных и других органов. Возросшее в обществе насилие – это в определенной мере плата за те объективно обусловленные изменения, которые пришли в нашу жизнь, за свободу, которой общество не умеет распорядиться. К тому же государство ушло от многих своих обязательств перед обществом, переложило проблемы на плечи граждан.
– Но ведь существует масса служб, которые занимаются чрезвычайными ситуациями в семье, помогают детям. То есть создан буфер для защиты детства от пагубных влияний и надругательств. Разве это не инициатива государства?
– Да, такие службы существуют – в органах образования, здравоохранения, соцзащиты, опеки и попечительства, есть комиссии по делам несовершеннолетних, психологические консультации… Но вот недавно Институт права и публичной политики провел комплексное исследование эффективности работы этих учреждений. Общая оценка – «плохо»! У каждого собственные программы работы с детьми, но ведь ребенок цельное существо, его поведение нельзя разложить по полочкам, поделить на категории и ведомства. То есть нужен единый центр по работе с неблагополучными детьми.
– Не об этом ли пословица: «У семи нянек…»?
– Об этом. Каждая служба работает сама по себе, усердно осваивает выделенные ей немалые деньги, наращивает штат, создает новые организации, плодит начальников. Нет, если хотите, единого заказчика всей работы, единой или, во всяком случае, согласованной методики. Не учитывается мировой опыт. Только сейчас вроде бы начинается формирование некоей общей технологии использования ресурсов, направляемых на работу в кризисных семьях. Лично я сторонник кардинального подхода, если конкретно – канадского опыта. Там только одно бюро по делам молодежи – и все! Оно и есть единый заказчик – от имени государства – который занимается проблемами детей и молодежи в возрасте до 21 года.
Давайте без отсебятины
– В чем именно недостатки этой работы у нас?
– Покажу на примере психологической работы, которая мне особенно близка. Психологическая помощь – это ограниченный, но обязательный набор: тренинги по развитию личности ребенка, коммуникативных навыков, восстановлению внутрисемейных отношений. Надо учить ребенка контролировать эмоции, из которых главная – чувство гнева. Учить бороться с различными зависимостями – от алкоголя и наркотиков до игровой. Такие методики есть, но применяются мало и несистемно. А 95 процентов болезней вылечивается на основе стандартных методик, и применяются они с учетом особенностей личности больного. Это относится и к психологическим проблемам.
Методический подход к решению поставленных задач требуется от всех служб – социальных, опекунских, милицейских. Сейчас же в их работе много вкусовщины, отсебятины. Приходят, скажем, в семью, которая берет на воспитание ребенка. «У вас не прибрано, холодильник пустой… Не дадим». А что если завтра в доме будет все по-другому? То есть нет прописанных, закрепленных законом процедур. Как нет у нас и ювенальной юстиции, которая предусматривает четкие и обоснованные действия в отношении несовершеннолетних, исключающие любой произвол чиновников.
– Но есть законы, регулирующие работу с детьми из проблемных семей.
–Есть. Но они носят в основном рамочный характер, а потом обрастают множеством ведомственных подзаконных актов, которые размывают саму суть закона, превращают его в номинальный, бездействующий документ.
– Могут ли методики, о которых вы говорите, учитывать особенности конкретного ребенка?
– Это должно быть в компетенции специалиста, который будет сопровождать ребенка на протяжении всего его взросления. Такой опыт есть, но только по отношению к подросткам, совершившим правонарушения. Занимается этим служба наблюдения за исполнением наказаний, сотрудник которой постоянно следит за поведением подростка, предупреждая срывы. Этот бы опыт распространить на всех неблагополучных детей.
Не в вине истина
– Вернемся к причинам неблагополучия в семьях. Так есть ли тут своя российская традиция?
– Ее нет. Потому что нет такого гена – насилие. Я хорошо знаком с зарубежным опытом и знаю, что жестокости в семье в других странах не меньше, чем у нас. В Нью-Йорке, к примеру, тот же набор больных проблем, связанных с отношением к детям со стороны родителей, что и в Москве. Группы риска – это сложные семьи, именно в них наиболее часто проявляется жестокость: к примеру, гражданский муж, а у жены – дети от предыдущего брака. Или: родился больной ребенок, а взрослые не хотят перестраивать жизнь, вымещают на нем зло. Все это штатные ситуации, они есть везде. Существуют, конечно, какие-то отличия в темпераменте, житейских традициях, но они существенно не меняют картину – и за рубежом не меньше издевательств и даже убийств детей в семье.
– Но в Нью-Йорке, наверное, не так пьют, как в Москве, а не пьянство ли порождает жестокость?
– Не надо преувеличивать фатальность российского алкоголизма, поверьте мне как психиатру-наркологу, я всю жизнь работаю с этой категорией людей. Нет фатальности! В среднем в каждой стране от 5 до 10 процентов людей страдают от алкогольной зависимости. Мы укладываемся в этот диапазон, возможно, в его верхний предел. Думаю, что извечное русское пьянство – в известной степени легенда. До столыпинских реформ Россия была непьющей. Да, описывали всякие ужасы пьянства, но это городская проблема. Россия же всегда была крестьянской страной. Когда мужику пить, если от зари до заката надо работать?
– Но есть же статистика. Называют какую-то несусветную цифру – 18 литров чистого алкоголя на человека. И это без учета самогонки. А по данным Всемирной организации здравоохранения, при восьми литрах на человека начинается вырождение нации.
– У нас не существует строгой методики подсчета потребления алкоголя. А, например, в США есть специальные институты, которые глубоко занимаются этой проблемой. Они ежегодно проводят исследования разных групп населения, используют научно выверенные методики. У нас, повторяю, этого нет. А те 18 литров, что вы назвали, – не столько достоверные цифры, сколько выгодные – тем, кто подвизался на ниве борьбы с пьянством. Ведь это тоже неплохой доход. Всегда можно сказать: вот мы теперь подсчитали – стало меньше! Значит, хорошо потрудились. Глядишь – еще дадут денег на борьбу.
– Получается, что пьянство надо исключить из причин бытового насилия – в данном случае над детьми?
– Конечно, алкоголь меняет картину психического поведения людей. И дети страдают от этого больше всех. Но повторю: нельзя все сводить к водке. Есть более существенные причины. Семейная жестокость чаще проявляется как результат недостаточного жизненного опыта, незнания элементарных правил бытовой культуры, плохого воспитания, невысокого интеллекта. Легко стать в позу: мы вот такие, какое наше веселие, известно, с нами ничего не сделаешь. Труднее менять социальную и культурную среду, предложить и сделать доступными альтернативные варианты внерабочего поведения. А все это и есть наиболее эффективный путь борьбы с пьянством.
Пусть помолчат
– Сергей Анатольевич, как понять психологию извергов?
– В научных сборниках, которые издал наш фонд, приведены и разобраны конкретные примеры. Но не стану их вопроизводить. Страшилками переполнены СМИ, в особенности телеэфир. Когда в популярной передаче «Пусть говорят» рассказывают о случаях каннибализма, дают слово родителям выродков, которые оправдывают своих отпрысков, устраивают обсуждение, за которым следят миллионы, – это за гранью. Это прямой путь к дебилизации общества.
– О чем бы говорили вы?
– О том, что жестокость – не только физические истязания. Жестокость бывает и психологическая, причем непредумышленная. Вот конкретный пример. Благополучная, далеко не бедная семья. Папа – крупный милицейский чин. Но вот кто-то появился у папы, кто-то у мамы, решили развестись. Стали бурно выяснять отношения, дошли до взаимных оскорблений в самой непристойной форме. И забыли о десятилетнем ребенке, который все это время был рядом, сделали его свидетелем прорвавшейся животной ненависти. Мальчик пришел в приют: «Не хочу жить дома». На другой день приехал папа, чтобы забрать сына. Тот отказался, вернулся к маме, когда она осталась одна. С тех пор чаще проводит время не дома, а во дворе. Отсутствие культуры семейных отношений иногда имеет куда более тяжелые последствия, чем побои. Кто измерит страдания мальчика? Сколько должно пройти лет, чтобы он забыл о предательстве самых близких людей?
Интернат навсегда
– Но как узнать, что ребенок в семье страдает?
– В самом деле, трудно узнать. Обманчивы могут быть даже явные следы – синяки, ссадины, царапины. А вдруг это обычные детские разборки? У нас был случай, когда мать обвинили в истязании ребенка. А оказалось, что нанесла травмы собака, которая жила в доме… Не расскажут часто и сами дети. С другой стороны, я бы не стал полностью полагаться на «сигналы» от соседей. Они могут быть просто враждебно настроены по отношению к живущим рядом. Кстати, на Западе именно показаниям соседей придают самое большое значение, и только на их основании ребенка могут даже забрать из семьи. Зачастую – необоснованно.
– Как же быть?
– Учителя и школьные медики должны наблюдать за общением детей и родителей, делать выводы. Но еще больше могут сделать школьные психологи. Сейчас они есть в каждой школе. Существуют специальные методики психологического тестирования. В беседе с ребенком, не акцентируя его внимание на отношениях с родителями, побочными вопросами можно выявить истину. Но дело в том, что сама психологическая служба в школе не авторитетна. Психолога загружают любой работой, только не по специальности. А ведь их помощь, в том числе и в улучшении успеваемости, поведения, разрешении школьных конфликтов, может быть очень полезной.
– Но вот выявлен явный случай семейного неблагополучия. Ребенка могут забрать в приют или в интернат, где он будет жить годами. Достаточная ли это защита?
– В интернатах и приютах часто работают их же выпускники. Хороший психолог всегда найдет себе работу, а в интернат не пойдет: там трудно. А у тех, кто становится педагогом в том же учреждении, где воспитывался, нет социального опыта, кроме приобретенного здесь. Что они могут дать детям?
– Все дело в педагогах?
– Нет, конечно. Сама специфика сиротских учреждений способствует формированию отрицательных социальных стереотипов. Часто в интернатах образуются своеобразные микросообщества, основанные на насилии, физическом и сексуальном. Не удается справиться и с тягой детей к психоактивным веществам. И выходят они оттуда без навыков к самостоятельной жизни. Порой даже изначально способные дети, воспитанные в интернате, не достигают среднего уровня развития. Таким молодым людям нередко дают квартиры в одном подъезде, и получается, что они как были в интернате вместе, так вместе и остаются, создавая свою социальную микросреду, мало чем отличающуюся от их жизни в государственном заведении. Потом женятся – на своих же интернатских, а это значит, что стереотипы казенной жизни будут воспроизводиться из поколения в поколение. Такая семья не может дать своему ребенку полноценного воспитания.
– Именно потому мировой опыт пришел к тому, что трудных детей, сирот надо воспитывать не в детских домах, а в других семьях, где у них будут новые родители?
– Замещающие родители не всегда лучше. Идеально – вернуть в родную семью. Поймите детскую психологию: ребенок любит своих родителей, какими бы они ни были. Но чтобы реабилитировать родителей, которых лишили прав, надо оказать им помощь – психологическую, медицинскую, материальную. Пока этого нет.
В принципе же любые формы заботы о брошенном ребенке имеют свои плюсы и минусы. Чтобы выбрать оптимальный вариант, надо наладить службу раннего выявления неблагополучия, и если оно подтвердится – немедленно и профессионально реагировать, разобраться в характере насилия. Но и тут возникает слабое место – это суд. А часто ему принадлежит последнее слово – лишать ли родительских прав, оставить ребенка в приюте, отдать на попечение профессиональных воспитателей. В компетенцию суда я верю слабо.
– Почему?
– Потому что нужна ювенальная юстиция. Во многих странах она существует уже более ста лет. Необходимы специалисты, понимающие детскую психологию, особенности внутрисемейных отношений, составляющих сложнейший клубок психологических, юридических, нравственных аспектов. Вряд его распутает судья-универсал. Да и подростковая преступность диктуется совсем иными законами, чем во взрослом мире.