Дом окнами на историю
Можно было бы назвать статью: «Время и место». Кто-то вспомнит: «Но это же название романа Юрия Трифонова!». Конечно. Неудобно. Тем более, что тема статьи связана с его другим произведением – «Дом на набережной». Кажется, все об этом доме известно. А потом выясняется, что кроме фасада, увешанного мемориальными досками, да еще музея в этом доме (слышали, но не были), не так уж много знаем.
«У нас творится будущее…»
Сама его слава началась именно с этого романа, собственно, и давшего ему имя – раньше дом так не называли. Перечитал перед тем, чтобы побывать там, все-таки великое произведение, вполне выдержавшее испытание временем, странно, почему не переиздается? Но известен дом был всегда, о репрессиях мы узнали много позже.
С одной стороны – «Ударник» (тогда еще не были модны красные дорожки, и все международные кинофестивали проводились именно здесь). С другой, за углом – Театр эстрады. Всего – десяток зданий разной высоты, соединенных арками, переходами, продолжающими друг друга корпусами – с улицы вглубь двора. И все это – один адрес. Не ошибусь, если скажу, что самым притягательным местом был магазин, находившийся в центре бесконечного фасада. «Мясо есть?» – «Есть, сейчас нет». Эта популярная московская шутка к нему не относилась. Сюда съезжались со всей Москвы и редко разочаровывались. А потом на стенах дома стали появляться доски с неизвестными именами, нам возвращали нашу историю, и дом отныне, а возможно, навсегда, вошел в сознание москвичей только своим трагическим прошлым.
Как вообще появилось это здание? Говорят предсовнаркома Алексей Рыков, будучи в Италии, познакомился с молодым талантливым архитектором Борисом Иофаном, посланным туда учиться, и предложил ему: «Зачем проектировать дачи для буржуев? Возвращайтесь в Россию, будущее творится у нас».
Может, социальные идеалы уже вызывали некоторую настороженность, но эстетические были безукоризненны, и если Рыков имел в виду их, он, безусловно, был прав. Центр художественной жизни в 20-е годы переместился из Парижа в Москву, имена Родченко, Татлина, Эль-Лисицкого, Малевича стали известны миру. Как не соблазниться? Иофан согласился.
В 1927 году в фундамент дома был заложен первый камень, в 31-м строительство было завершено, и это стало событием в мировой архитектуре. Самый крупный жилой комплекс в Европе, «наподобие целого города или даже целой страны в тысячу окон», как писал Трифонов, выполненный в стиле позднего конструктивизма. В мире до нашего времени сохранилось не более десятка подобных зданий, и это одно их них. И если архитекторское решение, линии и формы были в авангарде художнической мысли тех лет, то «начинка», удобства, предусмотренные для жильцов, намного опережали время. Площадь квартир – по 200–250 кв. м., в каждой – от 5 до 7 комнат, в кухнях – чудо техники: газовые плиты, горячая вода. Надежное освещение. Разруху в стране еще не ликвидировали, потому в каждой московской квартире держали керосиновые лампы, которые, кстати, очень пригодились в послевоенное время. В этом же доме никогда не знали забот со светом – специально для него построили электростанцию. А еще своя прачечная, химчистка – экзотика для тех лет, поликлиника, собственная почта и телеграф, и конечно, закрытый распределитель с продуктами, которые и не снились москвичам, всегда – свежайшие. Один только факт: чтобы те не пропахли бензином, завозили их не на машинах, а на троллейбусе, для чего сделали ответвление от основной линии. Кстати, нынешние коммерсанты остроумно обыграли бывшее помещение распределителя, превратив его в ресторан и назвав «Спецбуфет №7».
Поселили здесь госслужащих первого ранга и старых большевиков (которые тогда были все же вполне молодыми людьми, «старые» – по стажу, 15 лет). Здание уважительно называли Домом правительства, хотя «правили» далеко не все. Сам Сталин составлял списки въезжающих. Потом появится и другое название: «Дом предварительного заключения», но кто мог это предвидеть? Это мы, с высоты нынешних знаний, удивляемся: дом был обречен, уже тогда его корпуса были помечены некими знаками судьбы, разгадать которые было несложно. Почему никто не насторожился? Ответ может быть только один: уже тогда в душах людей появился страх. Даже думать было опасно.
Вот некоторые знаковые факты. На то время это было самое охраняемое здание в Москве, в каждом подъезде сидел сотрудник в синей гимнастерке и фуражке с красным околышем (ОГПУ) и отмечал всех, кто переступал порог. На втором этаже находилась каморка, откуда велось наблюдение за посетителями. А на ночь во двор спускали специально обученных собак, которые предотвращали любые контакты между людьми.
Дальше мы вступаем в область легенд, одна другой фантастичнее. О потаенных, проложенных вдоль стен штреках, в которых гулко звучали слова, произнесенные в квартирах. О секретных комнатах, вход в которые закрывали привинченные к полу шкафы – жильцы вообще не распоряжались мебелью, тумбочки, столы, стулья, кровати – все было казенным, на каждом предмете крепился инвентарный номер. В то же время из комнаты за стеной можно было наблюдать все, что происходит в смежном помещении… О лифтах, двери в которых открывались прямо в кладовках, но были умело замаскированы.
Проверить сейчас это уже невозможно – засекреченный генеральный план дома был уничтожен, а последующие годы погребли последние тайны: площади освобождались, планировка квартир менялась, а потому интерьеры постоянно перестраивались. Тем не менее, до сих пор в доме обнаруживаются ниши, назначение которых не вполне разгадано. Если и было все так, как рассказывают легенды, можно только подивиться, как быстро воцарялась в стране подозрительность, сколь гигантскими темпами нарастало недоверие к недавним соратникам, и какие тонкие и затейливые методы применяла власть, чтобы обезопасить себя. Не случайно Чека стала первым, главным и самым совершенным изобретением революции. Масштабы ее влияния с годами ширились, но изощренность методов была на высоте уже тогда.
Развязка наступила скоро, уже через несколько лет. Из двух с половиной тысяч жителей дома было арестовано восемьсот, расстреляно триста пятьдесят. Имена их выбиты на мраморной доске в музее. На самом деле, жертв было больше. Многие не выдерживали напряжения, стрелялись сами (среди них – сын Калинина), принимали яд, накидывали петлю или выбрасывались из окон. Именно так покончила с собой Мария Денисова, прыгнув с десятого этажа, та самая Мария, которая вдохновила Маяковского на «Облако в штанах». «Джиоконда, которую надо украсть».
Жизнь в доме напоминала бесконечное броуновское движение: люди постоянно перемещались. Сначала брали глав семей, потом жен – за недоносительство, потом детей: как раз вышел указ, снижавший политическую неблагонадежность с 14 до 12 лет. Оставшихся селили вместе. К 40-му году коммуналки – и это в самом элитном доме страны – составляли половину всех квартир. В свободные же въезжали новые сановники, они ломали перегородки, соединяя и без того безразмерные помещения. Но жили там недолго – брали и их.
Обо всем этом – роман Трифонова, даром, что он из других, послевоенных, пока еще вегетарианских времен. В романе нет ни одного ареста, ни разу не упоминаются сталинский террор, да и фабула безобидна: аспирант отказывается от своего руководителя, о котором узнал: к тому не благоволит начальство. Потом рвет с его дочерью, и судьба ее складывается трагически. Все это вполне могло произойти в наше время, обычное приспособленчество, обычный путь карьериста – кого удивишь? Какое все это имеет отношение к реальной судьбе дома, разве что там Трифонов поселил своих героев? Но суть романа не в событиях, а атмосфере, которая их окружает: все пропитано плохо скрываемой подозрительностью, недоверием к самым близким друзьям, легким соблазном конформизма, мгновенной готовностью к подлому поступку, а главное – страхом, искажающим всю жизнь человека. Так, как Трифонов показывает время, не умел никто – ни до, ни после него. И потому самые невинные интриги становятся у него трагичными, разрушительными – как резонанс на мосту.
Три правды
О многом из жизни дома рассказывают в государственном музее, который находится здесь. Но самое интересное, что существует там еще и второй музей, который, дабы не отобрали помещение, называют «ветеранской комнатой». Его создали сами жители, и в первую очередь наиболее активный из них Виктор Сергеевич Крылов, председатель Совета ветеранов, живущий здесь уже 60 лет и много для него сделавший. Лет десять назад в одной из газет напечатали, что корпуса хотят реконструировать и, в частности, надстроить. То, что фундамент выдержит, сомнений не было. Несмотря на то, что дом построили на болоте – из-за этого и место было пустынным, хоть и рядом с Кремлем – но в основу положили столь мощную бетонную подушку, что она спокойно несла бы еще 5-6 этажей. Грозило другое: жильцов надо было выселять, а вот всех ли вернут, еще вопрос. И тогда Виктор Сергеевич поднял тревогу, исходил десятки инстанций и отстоял неприкосновенность памятника истории.
Ветеранский музей – то, чем может гордиться дом. Из него вышло 33 Героя Советского Союза! А еще – великие ученые, великие конструкторы, великие артисты. Правда, многие потом переехали (когда различные ведомства стали строить собственные, и, видимо, более комфортные жилища), но всех здесь помнят: целая стена увешана их портретами. Многих уже нет, но на столетие каждого – годы бегут, не заметишь, как подходят солидные юбилейные сроки – на эту торжественную дату в ветеранской комнате собираются родные и близкие, просто жители дома и поминают ушедших. Это уже стало традицией, справили десятки таких юбилеев, прекрасная традиция.
Новый музей создали как бы в пику, противовес существующему, но вовсе не отвергая его. Если первый – государственный, явно антисталинский, то назвать второй – общественным, просталинским не поднимется рука. Просто первый – со знаком минус, второй – со знаком плюс, он восстанавливал равновесие, справедливость. Первый – что отняли у дома, второй – что он дал. Какой вклад внес в успехи страны: военную победу, науку, искусство. Все – правда. Тем более, что и ветеранский – не только о победах, есть в нем экспонаты, которые дают представление о жизни страны тех лет. И как великолепно поданы: стенд с нарисованным крутящимся вихрем как бы характеризует бурное время, он весь в картинках, предметах – фотографии людей в военной форме, продуктовые карточки, квитанции 30-х годов, квартирные ордера и даже пропуски на парады, которые проходили на Красной площади. А в центре стенда – просто гениальная находка, часы, стрелки которых идут назад. Время возвращает людей в прошлое.
Существует ли соперничество между музеями? Да нет. Правда, у Виктора Сергеевича есть некоторые соображения на счет того, государственного. Считает – перекос там, не нужно бы так о доме, не единственный он такой в Москве. Из других забирали даже больше людей, почему выбрали нас? Справедливо ли поступали? Как сказать? Решительной была власть, другой не могла быть. Тогда основным врагом был троцкизм, надо было искоренять его. Не церемониться же с ним. Но такова вся история страны: был Иван Грозный, был Петр Первый… Борьба кланов, борьба поколений. Случались ошибки? Конечно. Но ничего необычного, что не было бы свойственно России, в доме не происходило. По-другому мы жить просто не можем.
Разность во взглядах нисколько не мешает его прекрасным отношениям с Ольгой Романовной Трифоновой, директором государственного музея. Они помогают друг другу, и Трифонова, сама писатель, нередко подсказывает ветеранам новые оформительские идеи. Да и самого Юрия Валентиновича Крылов очень любит, прочитал все, что он написал.
А вот, что общее у музеев – нынешние жители дома не очень-то жалуют их, по– разному, конечно, государственный особенно, но и к ветеранскому не благоволят. Не все, но в основном. Недовольны вообще, что в доме музеи, лучше, чтобы их не было. Об этом мне тоже говорил Виктор Сергеевич. Люди новой формации, не бедные, понятно, коли купили здесь жилье, у них новые ориентиры, новые ценности. Ведь как символ дому теперь больше подходит гигантская мерседовская звезда на крыше, а не 30 мемориальных досок, расположенных чуть ли не в каждом межоконном пространстве. При этом на многих выбиты одинаковые года смерти: 1937 или 1938. Понятно ведь, когда ставится единый срок смерти. Все равно, если бы дом стоял на месте концлагеря. Вероятно, новые жильцы даже испытывают неловкость, когда называют адрес, где живут. «Тот самый?» – «Тот самый». И, наверное, быстро переводят разговор на другую тему. В государственном музее есть одна инсталляция: сетка, сваренная из прутьев – как бы фасад дома. Из отверстий-окошек смотрят веселые, задумчивые, смешные лица. Их много, чуть ли не весь фасад заполнен ими. Еще живые. Это те, кого забирали из квартир, а потом они исчезали навсегда. А вдруг купил одну из них? Лучше не думать. Или не жить в этом доме, или забыть о его прошлом. В общем, вполне нормальное отношение к жизни. Думают так, а не иначе, потому что такое сейчас время. Понять их можно.
И это еще одна – третья – правда, с которой сталкиваешься здесь.
Бедный, бедный Икар
Когда говорят о самом страшном, самом жестоком произведении живописи, обычно вспоминают «Гернику». Мать, держащая на руках мертвого ребенка, трагический оскал лошади, в диких глазах которой человеческое страдание, бессильно взывающая к небу женщина… Этот апокалипсический пейзаж освещает бездушная, невесть откуда взявшаяся электрическая лампа, от которой исходит мертвенное, зеленоватое сияние – цвет тления, где жалкой свечой выглядит факел, который проносит поверх живых и мертвых Гений света. Возникающее вдруг чувство сопричастности к горю долго не отпускает от картины.
Но я знаю еще более трагическое полотно, которое написано лет за пятьсот до Пикассо. Его автор – Питер Брейгель. Идиллический сельский пейзаж, на первом плане – неспешная лошаденка и молодой усердный крестьянин, прокладывающий ровные борозды. Чуть поодаль – отрешенный пастух, окруженный мирно пасущимися овцами, еще дальше – спокойное озеро, на глади которого несколько парусников. И только одна странная деталь – возле одного из них видна одинокая полусогнутая нога тонущего человека, самого его уже не видно. Называется картина – «Падение Икара».
В чем ее смысл? Извечная слепота и глухота людей к трагедиям, которые происходят вокруг? Их естественное желание сохранить мир и покой в душе? Но это была бы слишком легкая трактовка. Великий художник не мог остановиться на этом. Видимо, нечто большее связывает два образа: трудягу-крестьянина и неистового солнцеборца. Что? Здесь можно пофантазировать. Тем более, что повод к этому дал сам Брейгель, допускавший вольности, ибо перенес действие из мифической Эллады в знакомую ему Фландрию и даже нарядил крестьянина не в античную тунику, а в типично голландский камзол и деревянные башмаки.
Представим, как мог бы развиваться сюжет, домыслим за художника судьбы людей.
Фландрия в то время находилась под господством испанцев. И когда наутро всплыл обожженный труп Икара, служащие ведомства Порядка – а таковое было сразу учреждено завоевателями – сразу смекнули: это им на пользу. Надо было только доказать, что погибший был одним из гезов, а значит, замышлял недоброе. Стражи были наготове. Вовремя распознав козни, они схватили заговорщика, вначале, как водится, пытали, а потом, не добившись признания, сбросили в воду. Но чтобы их усердие было оценено по достоинству, требовался свидетель.
Испуганный крестьянин – а состояние его можно понять, он-то знал, что местные особисты уже научились инквизиторским методам у иноземных хозяев – он не понимал, чего от него хотят, и не желал вообще впутываться в какие-либо истории, сразу выпалил: не видел, не слышал, не знаю.
– Даже всплеска? – спросили его.
– Даже всплеска. Может, и был, но заржала лошадь.
– Бывает, – согласились особисты. – Но ты все-таки подумай. Завтра мы тебя вызовем снова.
А теперь я расскажу еще одну – последнюю – легенду, которую слышал в доме. Приходя за очередными жертвами, люди в синих гимнастерках и красных околышах, прежде всего, стучались к дворнику. Происходило это либо ночью, либо под утро, и оглушенный от сна блюститель чистоты вскакивал, кое-как натягивал на себя брюки и ватник, потом все поднимались в квартиру. Дворник звонил, и когда слышал вопрос (а чаще не слышал, там молчали, хотя было ясно, что за дверью кто-то есть), он сердито говорил: «Соседи жалуются, что у вас течет», или что-то вроде того. После чего его отпускали. Он ничего не знал и знать не хотел о людях в форме. Не интересовался, кто жил в квартирах, и что происходило с жильцами после короткого разговора через дверь. Так продолжалось долго, год, изо дня в день, на второй год дворник не выдержал, тронулся умом, и его отвезли в психушку. За правдивость не ручаюсь, но такая история вполне вероятна.
А теперь снова к Брейгелю. С Икаром все ясно – его убили. Но вот, что меня волнует – так это судьба крестьянина.