Мартовские виды
Стоим под козырьком «Макдоналдса», прикрытые от редкого дождя. Слушаем перезвон колоколов. Настраиваемся на Сретенку, на ее особый дух и цвет.
Мычать и ахать
Что ж особого, скажете вы, в этих 860 метрах улицы, протянувшейся от Садового до Бульварного кольца? Ну как же, как же, запротиворечим мы немедленно: во-первых, от небольшого этого отрезка отпочковываются целых 16 переулков. Во-вторых, с улицы, как ни люби подворотни, ни одной не обнаружишь – все арки в переулках попрятаны. (Может, оттого и переулков столько, чтоб было, откуда во двор войти, выдвигаем смелую историческую гипотезу). Действительно, между уличными фасадами никаких пустот: уж слишком тут издавна ценилась торговая площадь, так и шли многочисленные лавочки и магазинчики друг за другом, плотно, впритирку. Ну и последняя особость, нередко на протяжении пути заставлявшая нас, пришедших из мрачноватого графичного марта, мечтательно мычать (а как иначе назвать этот нечленораздельно-восторженный звук?) и ахать. Цвет! Как будто после многочисленных черно-белых сеансов нам впервые показывают цветное кино.
Колокол у Макдоналдса
Итак, время действия – март 2008 года. Место – перекресток Садового кольца и улицы Сретенка (далее продолжающейся проспектом Мира). По ту сторону кольца величественно голубеет старинное здание с колоннами – знаменитый Институт Склифосовского. На нечетной (правой) стороне Сретенки, сразу обозначая диапазон времен, у выхода из метро, где бабушки продают желтые тюльпаны, носки и портмоне, как ни странно, органично соседствуют деловитый Макдоналдс и полная покоя белоснежная Церковь Троицы в Листах. У церковной калитки, встречая, истово крестится, склоняясь в пояс, бородатый мужичок. На небольшом возвышении, с которого к церкви ведут несколько ступеней, женщина, запрокинув голову к куполам, медленно осеняет себя крестом. Перезвон. Шум машин. Крестится бородатый. Выходят из Макдака люди, потягивая через трубочки из высокого бумажного стаканчика кока-колу.
Куда деваться призраку?
Противоположная сторона Сретенки, куда также выплескивается из недр метро людской ручей, пустовата, разве что стеклянный павильон желтеет «Евросетью» и прочими мобильными салонами. Место выглядит прозаично и буднично, и кажется, больше негде здесь затаиться призраку «московского Нострадамуса», колдуна и чернокнижника Якова Брюса. А ведь стояла аж с 1695 года в этих местах Сухаревская башня. «Четвероугольная, сизая, фантастическая громада… Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы, все хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться», – так охарактеризовал это сооружение Лермонтов. Москвичи издавна обходили стороной башню, где располагалась стрелецкая часть полковника Сухарева, – стрельцы в подпитии и ограбить могли, и кулаки пустить в ход. Сменились времена, а с ними и назначение башни: в ней, по велению Петра I, поселилась школа математических и навигационных наук, в которой преподавал Яков Брюс, обрусевший потомок шотландских королей, рыцарей и авантюристов, бесстрашный военный, сподвижник Петра, знаток естественных наук. И тут, как ни странно, прохожие стали избегать этих мест еще интенсивней, чем в бытность там буйных стрельцов. Пугала не сама башня, а ореол тайны, окружавший личность Брюса. И эликсир молодости он изобрел, и календарь предсказаний, и книгу волшебную имеет, а также (мол, люди видели) из светящихся заполночь окон обсерватории, расположенной на последнем этаже, вылетают железные птицы, а в подмосковном имении колдуна, ходили слухи, живет механическая кукла, умеющая ходить и говорить. Крепостные будто бы при виде ее сначала разбегались, а потом привыкли и стали называть «Яшкиной бабой». Нас уже ни железными птицами, ни говорящими куклами не удивишь, и кажутся вполне правдоподобными свидетельства, что сам Яков Вилимович был человеком скептическим и склонным к естественным наукам, а вовсе не к мистике.
С козлом под ручку
В 1926 году в башне обосновался Московский коммунальный музей (позже – Музей истории Москвы), а в 1933-м Сталин принял решение: «Предлагаем снести Сухареву башню и расширить движение. Архитекторы, возражающие против сноса, – слепы и бесперспективны», – писал он Кагановичу. Участь башни была решена. Правда, по последним данным, в ближайшее время нижняя часть исторического здания имеет шанс возродиться в качестве подземного перехода через Садовую.
Но сдвинемся же, наконец, с этого заколдованного места в сторону Бульварного кольца и окунемся в уютную тесноту Сретенки. Как ни странно, до безумия синяя, с мигающими звездочками реклама игорного заведения в соседстве с красной вывеской «продуктов» вполне органично глядится на угловом двухэтажном розовом домике, расположенном на нечетной стороне. Вполне себе скоморошеские сочетания. Видимо, балаганная аура этого места и породила слухи: мол, ходил по Сретенке скоморох Дмитрий с козлом и всех веселил. Про прогулки с козлом история умалчивает, а что в народном театре «Скоморох», расположенном на Сретенском бульваре (где Лев Толстой смотрел с галерки первую постановку своей пьесы «Власть тьмы»), был любимец публики Дмитрий Ушканов, исполнявший под балалайку песню про козла, это очевидцы подтверждают. С другой стороны, почему б для колорита не ожить скоморошьему козлу и не побродить с нами по Сретенке?
«…и папироска за ту же цену»
Пестрят красным, желтым, синим бесконечные вывески и рекламы. Вот на небольшом оштукатуренном квадрате стены, очерченном металлической дверью и водосточной трубой, столпились разноцветные листочки: тут тебе и три турагентства, и срочное фото, аутсорсинг бухгалтерских услуг, и «все по 499 рублей», и «все по 499 рублей», и школа менеджеров… Очень сретенская картинка.
По левую руку царственно бордово-золотой ресторан «Шербет», за ним огромные террасные окна и сине-красная растяжка «Первого профессионального университета». Все это переходит в зыбкую зеленоватость особнячка, прочерченную узкими рыжими оконными переплетами… И тут наступает Большой Сухаревский переулок. Глядя на его аккуратную отреставрированность, никогда не подумаешь, что в начале прошлого века Сухаревские переулки (тогда – Малый и Большой Колосовы) считались в темноте для прогулок весьма опасными. И ограбить, и убить запросто могли на этих улицах красных фонарей, где «около входов стоят женщины, показывают «живые картины» и зазывают случайно забредших пьяных, обещая за пятак предоставить все радости жизни вплоть до папироски за ту же цену…», – как свидетельствовал Гиляровский.
Монастырь со стеклянной башней
А вот и Школа драматического искусства. Вокруг этого здания, выстроенного за счет бюджета на месте старого кинотеатра «Уран», страсти кипели нешуточные, что, впрочем, с театрами не редкость. Помещение огромное (более 10 000 кв. м), репетиционная база, говорят, такая, что Большой театр отдыхает. И все это – в распоряжение мэтру режиссуры Анатолию Васильеву, ютившемуся до того со своим театром в подвале на Поварской. Здание сдали с рук на руки и стали ожидать череды блестящих премьер. Но не тут-то было. Васильевский театр был скорее не театром вовсе, а своеобразным театральным монастырем, куда уходили служить те, кто готов был посвятить жизнь святому искусству. Актерская школа там и впрямь очень сильная, после нее артист может все – если, конечно, выдержит почти круглосуточные репетиции и диктатуру гения. А вот о зрителе, премьерах, заработках думалось в последнюю очередь. Короче, дворец на Сретенке простаивал. В результате, дворец остался без Васильева и, соответственно, наоборот.
Дистанцируемся же от всей этой истории и посмотрим на театральный дом с другой стороны улицы. Длинный, вытянутый, облицованный по-старинному светлой плиткой, с коричневыми переплетами окон, со странными стеклянными сооружениями на крыше – башнями? оранжереями?.. Хоть и говорят специалисты, что дом удачно вписывается в контекст улицы, меня эти белесые стати оставляют равнодушной. Имею право?
Так, пятясь, отдаляясь и дискутируя, кто имеет это самое право, мы и оказались в Селиверстовом переулке. Вот тут, при виде углового, серого, в сущности, ничем не примечательного дома сердце дрогнуло сразу. «Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли», и работали на Чистых Прудах в газетной корректуре, и мечтали о подвигах и славе… Каждый вечер после работы мы с подругой, полные этой самой прекрасной творческой чуши, волокли ее переулками и бульварами сюда, в этот самый серый дом. Подруга жила в девятиметровой комнате громадной коммунальной квартиры, где шли вечные бои на тему, кто будет мыть места общего пользования. Мы тихо пробирались в маленькую, без окна комнату при кухне, заваривали кофе и создавали наши первые «шедевры». А потом я традиционно выходила в нестрашную еще тогда московскую доперестроечную ночь ловить машину, тихо напевая голосом Высоцкого песенку собственного сочинения:
В два часа ночи
На улице Сретенке
Транспорт не очень
И климат посредственный…
А дальше, в Луковом переулке, снимали квартиру в двухэтажном, совершенно убитом здании мои друзья. Там же они праздновали свадьбу. Когда довольно крупный молодожен, разрезвившись, подхватил на руки и закружил невесту, каблучок чиркнул по кухонной стене. Стена рухнула. С тех пор они, опережая время, жили в столовой, объединенной с кухней. Дома этого больше нет, что неудивительно.
Фисташковый, оливковый, персиковый
Смотрю на получившийся пейзаж. Художник, рисовавший его, был без комплексов. Мазнул широкой кистью цыплячье-желтым низ углового дома, кверху сведя всю яркость на нет. Не боясь прослыть банальным, набросал чуть подальше блекло-розового, затем сгустив его до цвета «бедра испуганной нимфы». Поставил рядом бледную желто-зеленую конструкцию, у которой белые колонны будто бы свисают с неба и чуть не дотягивают до земли. А уж последнее произведение – розовое, сгущающееся у балконов к фиолетовому и нагло рыжеющее козырьками над арочными окнами – и вовсе из сна авангардиста. Но честное слово, выглядит симпатично, в отличие от единственного чужеродного здесь здания – серой громады банка, нависающей над домом-цыпленком.
Так мы и шли по улице, вспоминая и отмечая цвета: фисташковый, гороховый, оливковый, персиковый, сиреневый, бордовый, багряный, брусничный, терракотовый… Но тут стемнело, и мы вышли на бульвар, где нас встретили черные силуэты деревьев и белые кружочки фар, светлячками скопившиеся на перекрестке.