Леонид Лютвинский: «На мне стоял и до сих пор стоит вождь!»
Что такое «художник» — профессия, призвание? И что нужно настоящему художнику, чтобы творить? Об этом и многом другом рассуждает в беседе с нашим корреспондентом солист группы «Белый Орел», ранее артист театра Ленком и участник постановок Романа Виктюка Леонид Лютвинский. Сегодня, впрочем, у него есть еще один «титул»: просто свободный художник…Синдром Миргорода
– Давайте начнем с детства… Вы родились, если не ошибаюсь, где-то под Витебском?
– Не ошибаетесь – на границе Литвы и Латвии. Местечко называется Видзы. Когда я впервые привез туда жену, она окрестила его Миргородом. До сих пор весь уклад жизни там остается прежним, почти никаких изменений, удивительное постоянство в нашем стремительном мире (я думаю, там было так же и в детстве Марка Шагала, он тоже родом из этих мест), вот только лица другие. Незнакомые…
Тогда мы жили в обычном доме, с большим двором и многочисленными соседями. Отцу рано наскучили тяготы семейной жизни, и он нас покинул, предоставив мне возможность развиваться и взрослеть самостоятельно.
Мать работала в ателье закройщицей, брала много работы на дом, так что все домашнее хозяйство, сколько себя помню, лежало на мне, мальчишке. Когда мне было четыре года, мама написала расписку в детском саду, чтобы меня отпускали одного домой. Всех забирали, а я один шагал, переходя улицы с достаточно большим количеством машин, к маме на работу (детский сад закрывался в шесть, а мама работала до восьми). Меня сажали за швейную машинку, давали обрезки, которые накопились за день, и я с упоением сострачивал их вместе, превращая то в странной формы покрывала, то в невероятной длины ленты. В пять лет научился читать и перестал переводить казенные нитки, вместо этого тихонько сидел где-нибудь в углу и перечитывал сначала детскую, а потом и взрослую библиотеки.
– Значит, в школу пришли уже, умея читать?
– Да. Учился на удивление легко, я почему-то все это уже знал. Может быть, из прошлой жизни… Знаете, иногда память фиксирует прежний опыт… из предыдущей жизни. Мне кажется, у меня их было много.
– То есть шкодником и шалуном вас назвать трудно? А как же привычные мальчишечьи забавы?
– Ну, как же без забав… Игра в войну, прятки, экспроприация овощей и фруктов из садов и огородов односельчан, ночная выемка домашней птицы с последующим приготовлением ее на костре под разнообразные (домашнего приготовления), сшибающие с ног хмельные напитки. Много всего было.
Похвальное слово ПТУ
– А что было дальше?
– Профессионально-техническое училище – ПТУ. Туда мы подались почти всем классом. Почему пошел в училище? Потому что стипендия там была 97 рублей, это при средней зарплате в 70 – 90. Закончил ПТУ, кстати, с отличием. У меня не было тогда возможности поступать в институт, приходилось зарабатывать деньги. Мать в это время уже не могла работать, она инвалид третьей группы, и последние годы мы жили на ее пенсию по инвалидности – 22 рубля в месяц. Достаточно тяжелый период. У нас даже телевизора не было… Я его купил и привез маме сразу же, как начал работать.
– Сколько лет вам было, когда покинули свой «Миргород»?
– Сразу после училища меня пригласили в баскетбольную команду Новополоцкого политехнического института, обещали помочь с поступлением, жильем, подработкой и т. д. Я уехал в Новополоцк, но ничего из обещанного не дождался.
– Почему?
– В институт поступил сам, тренер оказался алкашом и треплом, поэтому из команды я очень скоро ушел, а потом расстался и с институтом.
– Причина?
– Сказал декану, кто он такой.
– Потом, следовательно, начались трудовые будни? Как себя ощутили в роли «рабочего класса»?
– Достаточно легко. Мне было все равно, чем заниматься, и пошел работать на нефтеперерабатывающий завод в транспортный цех, у меня уже были профессиональные права, правда, не было опыта. Вот там его и получил, по полной программе, собрав простоявший на улице лет пять, абсолютно разобранный, разворованный погрузчик. На нем потом вносил свой вклад в развитие нефтяной промышленности. При этом бегая, прыгая, играя в волейбол и баскетбол за родное предприятие, а также принимая участие во всех смотрах художественной самодеятельности. Так было принято. За это не платили деньги. И это стало хорошей прививкой, так что меня сегодня совершенно не травмируют шефские концерты и всякие субботники. В этой жизни нужно что-то делать не только для себя (это я бросил упрек коллегам).
– Всегда добиваетесь желаемого?
– Да. Правда, иногда слишком поздно, когда это уже не нужно. Хотя говорят: лучше поздно, чем иногда.
Москва и себе не верит…
– Как попали в столицу?
– Случайно. Впрочем, философы уверяют, будто всякая случайность есть непредвиденная закономерность.
– Как встретила Москва?
– Не ждала. По началу это было удивительно, ведь во мне бурлило столько позитивного, которым я го-тов был поделиться с кем угодно. Иногда задаю себе вопрос: когда было легче приезжать в Москву – тогда или сейчас? И не могу на него ответить. Она всегда встречала одинаково – не верила, и не только слезам, вообще ничему. А сегодня и себе, кажется, не верит.
– Где жили первое время? Если не ошибаюсь, родных и близких в Москве у вас не было.
– Сначала в общежитии на Трифоновской, 45б. А потом, как всякий человек, пытающийся стать интеллигентом, пошел работать дворником. За это и получил апартаменты – аж 250 кв. метров на улице Грановского (ныне Романов переулок). В том самом сером доме, где происходили действия, описанные Рыбаковым в «Детях Арбата». Книга вышла как раз в это время, и мне, человеку негероическому, было как-то странно жить там, где еще недавно жили герои.
Правда, вскоре произошло событие, позволившее мне пересмотреть свою роль в истории человечества. К нам в институт пришел Лев Ефимович Кербель, пришел искать натуру для своего нового памятника, почти как и все предыдущие, посвященного вождю пролетариата. Требовался матрос, рабочий, и крестьянин. Они были фундаментом, на котором должен был стоять человек, чей брат покушался на царя. В результате кастинга (тогда этих слов мы еще не знали и могли за них набить морду) я был определен матросом. Через три месяца Октябрьскую площадь украшало мое трехметровое изваяние, отлитое в бронзе – в полный рост. А на мне стоял и до сих пор стоит Владимир Ильич Ленин. Так что я являюсь основой основ, так сказать фундаментом КПРФ. Они и сейчас, чуть что – собираются возле меня. Про авантюризм и атавизм
– В одном из интервью вы назвали себя человеком авантюрным. Не выветривается ли авантюризм с возрастом?
– С возрастом он становится рациональнее (улыбается). Мне всегда казалось: авантюризм – одна из составляющих романтизма. Активная фаза его уже прошла, так что вулкан спит. Но тем, кто катается с него на лыжах, я советовал бы быть осторожней: никогда не знаешь, когда он проснется.
– Но ведь настоящему артисту без ноты авантюризма не обойтись. Или я ошибаюсь, и это никак не связано с профессией?
– Вообще, выходить каждый день на сцену, делая вид, будто ты кто-то другой, и предполагая, что тебе за это будут аплодировать – уже авантюра. Многие уверены даже, что их за это еще и любят. Наша профессия – сплошной обман, и в первую очередь, себя.
– Однажды вы сказали, что вы «за минимализм в жизни». А в оформлении интерьера тоже придерживаетесь позиции минимализма?
– Есть такая латинская мудрость: «Вижу и одобряю лучшее, а следую худшему». Впрочем, это шутка. Я ведь живу не один, у меня жена, двое детей, которые тоже чего-то хотят, а я как мужчина и глава семьи должен им потакать. Просто для художника минимализм считаю наиболее приемлемой формой организации пространства (можно сказать, формой жизни).
Привыкайте к Одиночеству
В нем таятся тайны Творчества
Путь один ведет к Пророчеству
Одиночество… Одиночество…
(Это из раннего)
Творчество, пророчество, одиночество, затворничество… Как эти слова похожи друг на друга! Наверное, не простая случайность.
– Каких еще правил в жизни придерживаетесь?
– Как и раньше, мне бывает стыдно (или не стыдно) за то, что я делаю, хотя эта категория сегодня для многих явный атавизм.
Вибрации тонкого мира
– У вас есть такие вещи, которые создают комфорт?
– Да. Раньше собирал ангелочков. Они жили у меня в мастерской: заходишь туда, а там повсюду ангелы фарфоровые, бронзовые, деревянные, очень много разных. Пространство организовано таким образом, что провоцирует тебя на изменение состояния сознания, и начинаешь воспринимать вибрации тонкого мира. Возникает желание писать.
– То есть хотите сказать, желание писать появилось только после того, как в доме поселились ангелы?
– Конечно, нет. Просто, когда заходишь в обычный дом – понимаешь, что нужно заниматься бытом, что у тебя куча дел, которые необходимо обязательно разрешить, и чем скорее, тем лучше. А в мастерской как будто «выключался» из реальной жизни. Вдохновение, наверное, нужно подготавливать. Быт, как поплавок, вытягивает тебя на поверхностный уровень сознания, на котором можно решать исключительно бытовые вопросы. А все, что касается творчества, – это какие-то глубинные процессы. Для того чтобы в них погрузиться, нужно что-то «привязать» к ногам, рукам…
– Как в вашей семье принимаются какие-то важные решения?
– Традиционно. Понятно, что дом должен строить мужчина – вот я его и строю. Жена ведь мало что понимает в распределении кирпичей в пространстве (улыбается). А когда она однажды попыталась вмешаться на стадии рытья котлована, я сказал: «Если хочешь, займись сама…» Но она ответила: «Что я – крот?..» И она действительно не крот, а я – крот. Вот и «рою». Когда придет время заниматься отделочными работами и декором, эту почетную обязанность уступлю ей. Хотя мог бы сделать все сам, но когда ты живешь в семье, нельзя этого делать, даже если тебе кажется, что получится лучше. Нельзя отнимать у человека инициативу, особенно, если это человек деятельный.
– Что такое в вашем представлении семья?
– Это, безусловно, постоянный компромисс с обеих сторон, зачастую отказ от того, что ты хочешь или можешь сделать для себя, в пользу другого или других. Просто нужно уметь находить в этом удовольствие. А вот найти его иногда бывает очень непросто. Заводить семью или нет, каждый решает сам. Таких людей, которые комфортнее себя чувствуют вне семьи, думаю, не очень много. Хотя, наверное, им жить проще – никакой ответственности. Но я так не умею.
– Такое «неумение» помогает в жизни или мешает?
– В быту помогает, в творчестве, безусловно, мешает. Гении ну о-о-о-чень большие эгоисты!
«Нас продолжают любить!»
– Однажды, когда у вас спросили, какую роль мечтаете исполнить, вы ответили: «Роль счастливого мужа, счастливого отца». Кажется, эта мечта уже сбылась. О какой роли мечтаете сегодня?
– Эта мечта сбылась, но мечта реализованная, всегда есть нечто другое. Ведь когда что-то получаешь, все равно кажется, что это не так, как ты себе представлял. Точно так же и семья «твоя идеальная» представлялась несколько иначе. И ты всегда стараешься ее подтянуть под эти свои внутренние идеалы. А если говорить о творчестве, то у меня есть режиссерские амбиции, но не какие-то буйные – хотел бы снять всего два – три фильма. Почему именно столько? Потому что знаю, о чем. Это очень конкретные вещи, а не вообще желание заниматься режиссурой.
– Свободное время бывает?
– Практически нет. А если бывает, то обычно стараюсь выспаться.
– Что сейчас происходит в «Белом Орле»?
– В «Белом Орле» происходит все то же самое, что и происходило пять лет назад – ничего не менялось и не меняется. Мы работаем, и как ни странно, востребованы.
– Но в последнее время вас практически не слышно…
– …и не видно. Но нас продолжают любить. Этого достаточно.
– В чем, на ваш взгляд, секрет востребованности группы?
– В полном ее отсутствии в средствах массовой информации, ведь вы освещаете то, что является массовым, а любое проявление индивидуальности – «не формат». Так что люди вынуждены приходить на наши выступления, чтобы просто увидеть, как мы выглядим. Надеюсь, это не только банальное любопытство.
– Как относитесь к популярности? Каких-то «звездных» наклонностей я в вас не заметила…
– Есть одиночество как состояние, а есть как положение. Так же и со звездностью.
– Вам нравится то, что сегодня происходит в театре?
– Театр как инструмент зарабатывания денег мне не нравится. Театр как измерение, попадая в которое, становишься лучше, нравится. Для него я всегда открыт.