Тирания прекрасного или тоска по прошлому?
Когда в конце 50-х годов стали более-менее безопасными встречи с иностранцами, мы стали водить их по Москве. Гости неожиданно проявили неподдельный интерес к сталинским постройкам. Особенно внимательны они были к высоткам, этим монстрам, соединившим в себе лубок и небоскреб. «Рашен экзотик?» Да нет, в их тоне не чувствовалось ни иронии, ни снисхождения. Они были вполне искренни – им нравилось то, что они видят.
Мир-Миф
Но вот удивительно! Позже, когда мы сами стали ездить по заграницам наяву увидели и знойное старое барокко, и вдохновенный аскетизм новых построек. Но это быстро приедалось, и мы рвались к нашим родным осинам, к этим ужасным, застывшим в камне кондитерским изделиям, среди которых выросли. Испорченный вкус? Бедное воображение? Да нет, то была не наша эстетика, мы вполне могли бы жить без нее.
Эстетика – ключевое слово. Она не создается политиками, это плод художнической мысли, а она, эта мысль, не может быть ложной, неискренней, поскольку это выражение нас самих.
На эту тему я беседовал с Борисом Гройсом, нашим соотечественником, ныне живущим в Кельне, одним из самых известных специалистов по искусству сталинского времени.
– Архитектура советского тоталитаризма увлекала, завораживала, – говорил он, – Это не просто органическая часть искусства ХХ века, но своего рода модернизм, авангард. Именно так он воспринимался на Западе. Мир – миф. Это один из главных постулатов современной эстетической и философской мысли, ставший как бы даже трюизмом. В Советском Союзе он нашел блестящее подтверждение.
Познакомились мы на презентации архитектурной выставки «Тирания прекрасного», автором концепции которой как раз и был Гройс. Случилось это в Москве, где было показано лишь несколько ее экспонатов – эскизы, макеты. Все уместилось в маленьком зале. Сама же выставка предназначалась для Европы и, впервые открытая в венском музее, заняла там пять этажей. Потом она отправилась в путешествие по другим городам Старого Света. Дойдет ли до Москвы? Бог весть. Да и нужна ли она здесь? Сами живем, как в музее.
Впрочем, как сказать! Принцип «остранения», придуманный Виктором Шкловским, показывающий привычные, знакомые явления в новом, «странном» ракурсе, позволяет по-новому взглянуть на них, лучше и глубже их понять. Предмет и макет предмета смотрятся по-разному. Так и с архитектурой.
Ожидание праздника
«Тирания прекрасного» – противоестественное сочетание. Напоминает лозунг, который сам видел на Соловках: «Загоним человечество в счастье железной рукой!»? А ведь мы жили с этим лозунгом, и он не вызывал протеста. Будущее – это мечта, а мечта всегда прекрасна. Ничего страшного, если людей подтолкнут к ней…
Мечта – ожидание и непременно праздника. Декорации, в которых проходила наша жизнь, были праздничны. Атрибуты этой архитектуры – пышность, монументальность, торжественность, великолепие. Этого легче достичь смешением стилей, эклектикой. Потому в новом градостроительном языке использовался весь арсенал архитектурной мысли, накопленный за тысячелетия: традиционная римская классика, мотивы древнерусского зодчества, строгая изощренность средневековья, уроки прихотливого модерна начала века.
Отвергался лишь западный авангард, но, вскормленный дерзкими русскими проектами 20-х годов, он в том или ином виде упрямо возвращался к нам. Мало кто знает, что знаменитое здание «Интуриста» на Моховой (бывшее американское посольство), созданное патриархом социалистической архитектуры Жолтовским на месте снесенной церкви Святого Георгия на Красной Горке, представляет собой обычную конструктивистскую коробку, украшенную колоннами и балконами, скопированными с венецианского Дворца дожей. В этом доме есть своя тайна. Жолтовский собственноручно промерил шедевр итальянского зодчества и нашел в нем ту неправильность, ту ошибку против «золотого сечения», которым славилась античная и возрожденческая архитектура. Эту ошибку он перенес в свои чертежи, и именно она вдохнула жизнь в здание, сделала его легким и вместе с тем торжественным.
Осуществленные проекты обладали несомненной оптимистической силой, жизненным стимулом, захватывая воображение людей, что по силам только настоящему искусству. Мрамор, гранит, бронза, хрусталь, литое стекло, позолота дополняли картину сказочного царства. А все вместе это убеждало: обещанная чудесная страна, золотой век – не сказка, он уже наступил, вы в нем живете.
Пресыщенные богатством станции метро, основательная, добротная, тяжеловесная, но в тоже время по-своему аристократичная гостиница «Москва», византийская роскошь в теремах и палатах ВДНХ… Стиль не менялся десятилетиями. Как в Испании.
Война помешала
А вот на Красной площади должно было появиться одно из самых грандиозных московских сооружений: наркомат тяжелой промышленности (проект 1934 года). Для этого должны были снести собор Василия Блаженного. Две колонны, по сути, два боковых корпуса высотой с Кремль соединялись тремя арками, и широкая лестница вела к главному корпусу, который мощным приземистым полукружием ложился на всю площадь. Фасад арок – как у римских триумфаторов – должны были украшать знаки и символы социалистических побед. И всюду – почти античные скульптуры «рабочих и крестьянок» – на крыше, фронтоне, по обеим сторонам лестницы.
Не успели сломать собор – помешала война. Но как прикажете понимать в названии выставки – «тирания»? Очень просто: среда, в которой мы живем, ежедневно, ежеминутно воздействует на нас, она – самый сильный тиран.
Наиболее показательный пример – монструозный Дворец Советов, так и не появившийся на свет. Он должен был окончательно, на века утвердить победу нового строя и нового мышления. Стремительный, ракетный силуэт являл собой символ всепобеждающего и неудержимого движения вперед. Проект таил в себе множество других тайных смыслов. Его очертания восходили к Кремлю, а в целом это была живая иллюстрация к сталинской Конституции со всей, навсегда пропечатанной в ней строгой и сложной иерархией советского общества. Ярус – политбюро (все покоилось на нем), ярус – ЦК, дальше – партия, правительство, профсоюзы, и наконец, народ. «Народ» – последний и самый узкий ярус, всего лишь подставка к фигуре вождя революции. Здание должна была венчать фигура Ленина, размерами превосходящая все мыслимые монументы. Его простертая длань должна была в буквальном смысле нависать над Москвой. Памятнику следовало стать своеобразным «Медным всадником» нашего времени. В его тени, как и в тени медного истукана, человек должен был теряться, исчезать.
Опять помешала война. Заметим, что большая часть задуманного так и не осуществилась, осталась лишь в чертежах. Это и Антирелигиозный музей с фигурами философов-материалистов на фронтоне и цитатами Ленина и Сталина, выбитыми в мраморе, Дом книги, где камнем – на века – были выложены слова: ОГИЗ – «Объединение государственных издательств» (других не будет), Академический кинотеатр, который был внушительнее Большого театра («Важнейшее из искусств…»). Он должен был появиться за ГУМом. И все основательно, тяжеловесно – колонны, скульптуры, широкие лестницы, мрамор. Даже Академия коммунального хозяйства и та должна была представлять нечто грандиозное и монументальное, ломаным фасадом почему-то напоминая мавзолей.
И все это – проекты. Самая реализованная часть – метро и ВДНХ. Попытки вернуться к так и неосуществленному проекту Дворца Советов все же были предприняты сразу после окончания войны, правда, в множественном, размельченном виде, разбитом на ряд отдельных дворцов. Это как раз и были те шесть высоток, которые возвели в Москве. Потом к ним прибавилось здание на Ленинских горах. Кремль, кремль, кремль… То была своеобразная архитектурная метафора того времени: человек постоянно находится под недреманным государевым оком. «Сталинский модерн» успешно выполнял свою роль.
Пышность, грандиозность, торжественность, «будущее сегодня» – эта идея еще долго не отпускала нас. Помпезное здание Белого Дома – это, в сущности, один к одному проект здания Аэрофлота, выполненный архитектором Чечулиным, некоторое время бывшим главным зодчим Москвы. Создавался проект еще в 1934 году. Тогда он не был осуществлен. И не вызвал удивления, появившись в наши дни.
Тирания давно ушла, но тяга к «прекрасному», к непостижимому осталась. Это одно из самых замечательных человеческих чувств. Но из него вырвали главный стержень – веру. Оставили без романтических устремлений. Не отсюда ли ностальгия по прошлому?