Тучерез, воздушный шар и кошка под зонтом
Что там скрывать: гулять в такую пору – удовольствие сомнительное. Не отвлечься, не воспарить, не зазеваться, сплошная бдительность! Как тут вдоволь налюбоваться случайно открывшейся старинной стеной, когда в этот самый момент под ногами может оказаться ледяная корка? Как вдумчиво изучить фризы на фасаде, если там, выше, над головой уже завис гигантский ледяной сталактит, готовый последовать закону земного притяжения?
Но против традиции не пойдешь. И однажды февральским днем мы отправились по недлинному центральному маршруту: в Глинищевский переулок, соединяющий Большую Дмитровку и Тверскую улицы почти у самой Пушкинской площади.
В тоннеле
Прогулка началась. Мы привычно вынырнули из подземного перехода в сторону книжного магазина «Москва» на продуваемом межбульварном углу, как-то очень быстро проскочили красивый отреставрированный дом № 14 и очутились в мрачном глухом тоннеле с железным потолком – ни неба, ни вида. К тоннелям, опоясывающим реконструируемые здания, все вроде привыкли, но раньше они были не такие клаустрофобичные, что ли. Так, без всякого удовольствия и впечатлений, и потопали в сторону «Москвы», утешая себя тем, что здесь и раньше гулять никому в голову не приходило, а самые гулятельные притверские переулки четной стороны начинаются позже – Столешников, Камергерский…
– Нет, – перебила наши раздумья Лена. – здесь тоже очень важное место. Смотри, вот мы с тобой прошли Елисеевский. Ему недавно 110 лет стукнуло. И пусть он сейчас больше похож на музей, но…
– Ну да, – развспоминалась я. – Когда мы жили на Тверском бульваре, мама бегала сюда за языковой колбасой, которой больше нигде не было…
…А уж всякие деликатесы доставались только высшим эшелонам. Отовариваться в Елисеевском с черного хода считалось огромной привилегией. Вообще, в то время иметь «своего» мясника или заведующего магазином было обычным делом. Естественно, черная икра, финский сервелат и отборные куски мяса перекочевывали в сумки страждущих не за красивые глаза – у всего была своя такса. Но однажды этот привычный и кому-то даже удобный ход вещей был прерван: директора гастронома № 1, как официально звался Елисеевский, приговорили к расстрелу. Дело началось еще при Брежневе, продолжалось при Андропове и закончилось в период краткого правления Черненко. «Используя свое ответственное должностное положение, Соколов в корыстных целях с января 1972 по октябрь 1982 гг. систематически получал взятки от своих подчиненных за то, что через вышестоящие торговые организации обеспечивал бесперебойную поставку в магазин продовольственных товаров в выгодном для взяткодателей ассортименте», было сказано в приговоре. В свою очередь Юрий Соколов в последнем слове сказал, что «теперешние порядки в системе торговли» делают неизбежными реализацию неучтенных товаров, обвес и обсчет покупателей, левую продажу, а также взятки. 11 ноября 1984 года он был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией имущества. Чуть позже прозвучал еще один расстрельный приговор – директору плодоовощной базы. Как развивались (и развиваются) события дальше, вы и сами прекрасно знаете. Вот даже сумму средней взятки подсчитали и повсеместно опубликовали – 500000 рублей, тут уже не сервелатом дело пахнет. Но мы не собираемся делать никаких выводов, проводить параллелей и т. д. Это, любимые наши читатели, вы и сами хорошо умеете. А мы просто гуляем, и тоннель навеял такие мрачные воспоминания.
Францъ Маркъ и…
Идем вдоль глухой железной стены и пытаемся вспомнить: а что здесь раньше было?
– Да Филипповская булочная же! – осеняет Лену.
Ну конечно. Куда направлялись после Елисеевского? За пирожными к Филиппову! Впрочем, все это было очень-очень давно. В начале XX века семья Филипповых имела в Москве 16 булочных и пекарен, но главной из них была эта, на Тверской, 10. Прямо при магазине была пекарня, и свежие, с пылу с жару рогалики, калачи, непередаваемо пахнущие свежим хлебом буханки бородинского и ржаного, сдобренный тмином рижский, булки с маком, сайки и калорийки с изюмом разлетались вмиг.
Были угощения и поизысканнее: превкуснейшие пирожные, украшенные не менее затейливо, чем дамские шляпки тех времен. Так что, будучи в этих краях, не забежать на десерт к Филиппову для женского пола было равносильно ощущению, что жизнь прошла мимо. Да и обстановка для дамских посиделок располагала: само здание роскошью едва ли уступало соседу Елисеевскому, а интерьеры кофейни оформляли Кончаловский, Нивинский, Коненков. Далее булочная была, разумеется, национализирована: «Октябрь подшиб торговый дом. Так ловко попросили их, что взмыл Филиппов, как винтом, до самой до Бразилии», – бестрепетно констатировал падение хлебной империи Маяковский. Но и в советское время булочная с кафетерием и пирожными оставалась столь же популярна. Окончательно уничтожили ее 90-е годы, когда сбивали даже вывеску «Хлеб», крича с верхотуры прохожим: «Посторонись! А то буквой зашибу!»
…В 1911 году Дмитрий Филиппов занялся также гостиничным делом: здесь же, на Тверской, была открыта гостиница «Люкс», при советской власти переименованная в «Центральную». Не стану описывать все трансформации наполнения дома № 10 – ресторан «Астория», пиццерия, кофейня, все это уже не имеет значения. «Центральная», похоже, уже несколько лет как снесена дотла, хотя, возможно, какая-то стена, как водится при «масштабной реконструкции с сохранением исторической части здания» и оставлена – за забором не видать. Обещают 5-звездочный отель «Люксъ» – типа чтим старину, а также «филипповскую булочную» вплоть до интерьеров. Пока же, наконец выбравшись из тоннеля и свернув в Глинищевский, видим обнажившуюся при сносе глухую стену соседнего дома со старой надписью: «Францъ Маркъ и…». Нет, к немецкому художнику-экспрессионисту, родоначальнику объединения «Синий всадник» и большому любителю всяких животных, в том числе и синих, надпись вряд ли имеет отношение, но чем отличился местный Франц Марк, узнать так и не удалось.
Скоморошья печать
Признаться, и в теплое время года по Глинищевскому особо не разгуляешься. Большую часть крохотного, всего-то в 256 метров, переулка занимает здание-гигант – так называемый дом МХАТа, возникший здесь на месте храма Св. Митрополита Алексия в 1937 году. (К этой истории мы еще подойдем поближе.) Раньше-то здесь было попросторнее. Хотя попытки возвести в маленьком переулке нечто глобальное имели место и до сталинских времен.
В 1913 году Московской городской управой рассматривался проект 13-этажного дома, который собирались возвести на углу Тверской, Глинищевского переулка и Скобелевской (Тверской) площади – по тем временам небоскреб из небоскребов. Но проект отклонили по пожарным и санитарным соображениям, а вскоре и вовсе запретили строить в Москве высотные здания. Правда, в промежутке между возникновением моды на «высотные» дома и запретом на их строительство архитекторы успели поэкспериментировать. Доходные дома стали вырастать в городе еще с конца XIX века – а что, дело выгодное! – но настоящий «тучерез» появился в 1904 году у Красных ворот. Прохожие останавливались у такого, принадлежащего водочному фабриканту Афремову, и чуть ли не хором считали этажи. Получалось восемь. А иногда – восемь с половиной. Это ж какой дурак туда жить полезет – спрашивали друг друга. А те, кому жизнь надоела или кто от долгов скрывается – отвечали сами себе. Но вскоре рекорд был побит. Тут уместно будет обернуться к Тверской и посмотреть на противоположную ее сторону, где как раз очень хорошо видна арка, ведущая в Большой Гнездниковский переулок. Именно там в 1912 году возвел Эрнст-Рихард Нирнзее свой знаменитый 10-этажный дом, до сих пор зовущийся именем архитектора, на истории которого мы подробно останавливались, гуляя по Гнездниковскому, так что не станем повторяться. Кстати, появление первого высотного здания вызвало восторг уже тяжелобольного Чехова. Пришедшему навещать его Станиславскому Антон Павлович сказал, что это есть «предвестия будущей русской и всечеловеческой культуры, не только духовной, но даже и внешней». А по мне, так большая часть монументальных доходных домов, как и сталинские гиганты, превратили уютные московские улочки и переулки в мрачные ущелья, хоть и привыкли мы к ним уже как к родным.
А вот, собственно, и образчик гигантомании 1937 года рождения: дом № 5/7 по Глинищевскому переулку, о котором Раневская отзывалась так: «Чудище! Крепость, бастион!» Не более лестным был и отзыв маститого архитектора Щусева: «По улице Немировича-Данченко появилось здание с совершенно случайной некрасивой башней…» (Забавно, что именно Щусева вместо Владимирова ошибочно называют автором проекта.) Официально прежде всего дом, построенный для артистов МХАТа, знаменит тем, что жил здесь Немирович-Данченко. Вон и малозаметная табличка у арки оповещает о том, что тут находится его мемориальный музей-квартира, да и переулок в честь этого великого театрального деятеля целых пятьдесят лет (по 1993 год) назывался улицей его имени. Еще дом занимает третье место по количеству мемориальных досок в городе – целых 10. Здесь обитали Книппер-Чехова и Марецкая, Москвин и Юткевич, Любовь Орлова с Александровым и Сергей Образцов… Дом, как известно, был выстроен на месте церкви, а еще раньше, до нее, на этом месте находилась старая скоморошья слобода и кладбище скоморохов. Неунывающие актеры решили считать этот факт символическим и даже печать со скоморохами завели для организующегося совета самоуправления. Правда, энтузиазм быстро иссяк, и печать возложенных на нее функций выполнить не успела.
Архитекторы говорили, что держит объем центральная 15-этажная башня, по сторонам которой располагаются крылья пониже. Слова их оказались пророческими. Правая часть планировалась в три этажа. Уже возведя фундамент, решение изменили и возвели целых 9 этажей. Через 50 лет это аукнулось: когда рядом стали рыть котлован для нового здания Генеральной прокуратуры, пошли трещины и дом стал оседать. Но башня выстояла, подкреплением ей послужил щедро залитый в основание бетон. Теперь жильцы без преувеличения стали называть свой дом своей крепостью.
Актерская обитель славилась роскошью. В подъездах сидели консьержки, на лестницах лежали ковры, у каждого жильца был ключ от лифта, зато двери квартир не запирались… «С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая… чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала хоть одна пара калош. В марте 17-го года в один прекрасный день пропали все калоши… Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры?» – сетовал профессор Преображенский в «Собачьем сердце». История повторилась: сначала исчезли ковры, а в перестройку почти на каждом этаже башни ночевали бомжи. С тех пор уже тоже многое изменилось, в актерском доме поселилась новая «элита», соседи между собой не знакомы… Но, входя в лифт, коренные мхатовцы по-прежнему здороваются, а что дворы напичканы камерами видеонаблюдения и кругом охрана, так это даже кажется хорошо – после переживаний 90-х.
С открытым финалом
Ну вот, теперь глаз может отдохнуть. На противоположной стороне стоит нежно-голубоватый двухэтажный особняк под № 6. Давно стоит. И его, как ни странно, почти никто не тронул. На фасаде Солнце русской поэзии приветствует собрата по перу – Адама Мицкевича. Чуть поодаль табличка: «Союз женщин России». Думается, Пушкин ничего бы против такого соседства не имел. Впервые он поселился здесь, в гостинице «Англия», будучи еще человеком холостым, жил, когда уже сделал предложение, а страстная итальянка певица Анжелика Каталани, обитавшая в соседнем номере, все еще искала с ним как бы случайных встреч…
На самом деле речь совершенно не о Пушкине. Гораздо раньше, в конце XVIII века, здесь еще не было гостиницы и жили совершенно другие люди. Пара была колоритная, часто впоследствии упоминавшаяся в мемуарах, исторических и художественных произведениях. О Николае Обере Москва заговорила осенью 1803 года, в ожидании невиданного зрелища – полета на воздушном шаре, который он собирался совершить в компании известного аэронавта Жака Гарнереня. Чтоб доказать безопасность полетов, француз к маленькому шару привязал «кошку с зонтиком, а к привязи фитиль, который через несколько минут, догорев и пережегши привязь, освободил от шара кошку, и она с зонтиком сохранно спустилась на землю…». Толпа сгорала от любопытства, но разделить участь кошки хотел далеко не каждый. Гернерень с Обером поднялись в воздух 20 сентября 1803 года с поля у Крутицких казарм и опустились у Остафьева, подмосковной усадьбы князей Вяземских. Жена Николая, Мари-Роз Обер-Шальме держала сначала на Кузнецком Мосту, а после в Глинищевском переулке «магазин художественных бронз и разных других ценных вещей» – по большей мере дамских, и была особой весьма известной. Елизавета Янькова в своих воспоминаниях, записанных ее внуком Дмитрием Благово и изданных в 1885 году под названием «Рассказы бабушки», так характеризовала ее: «…препронырливая и превкрадчивая, к которой вся Москва ездила покупать шляпы». Мемуарист Жихарев писал: «У мадам Обер-Шальме такой приезд, что весь переулок заставлен каретами». А в «Войне и мире» приехавших в Москву барышень Ростовых Мария Дмитриевна везет прежде к Иверской иконе, а после прямым ходом к мадам Обер-Шальме – заказывать приданое…
Перед вступлением французов в Москву Николай Обер в числе некоторых других иностранцев был выслан из города. А жизнь Мари-Роз приобрела неожиданный поворот. Вошедший в Москву Бонапарт вызвал ее к себе. «…Не знаешь, что и подумать о великом человеке, который спрашивает и кого же, г-жу О., о предметах политики, администрации и ищет совета для своих действий у женщины!» – недоумевали очевидцы. Появилась также версия, что мадам была в России казачком засланным… Но точная версия так и осталась неизвестна. Мари-Роз и ее малолетние сыновья покинули сожженную Москву вместе с наполеоновской армией. Очевидец рассказывал, что обитатели дома оставили его так поспешно, что «на столе нашли вилки воткнутыми в котлеты, а возле лежали ножи, которые должны были разрезать их. Бездельница Шальме все оставила».
Она шла с сыновьями за обессиленной армией и погибла. Тут тоже точных сведений нет: при переправе, казаки зарубили, умерла от тифа. Дети, Лаврентий и Федор, выжили и даже вернулись в этот самый дом в Глинищевском, перед которым мы сейчас стоим. Муж Николай умер в 1826 году, прожив полную приключений жизнь – записки его были переданы Александру Дюма. Мари-Роз не любили и называли обер-шельмой, шпионкой, предательницей… Но и тут, как во всей прочей ее жизни и смерти, мне кажется, возможны версии.
…А потом уже были гостиницы «Север» и «Англия», Пушкин и Мицкевич, Филиппов и Елисеев, Немирович-Данченко и Любовь Орлова, Сергей Образцов и Кайдановский. Ну и вот мы теперь. Идут и идут. Друг на друга накладываются все новые следы. Как же тесно февральским днем в зимнем пустом переулке.