Путешествие по революционным местам
Маршрут у нас задан необычный – от пункта, где 15 лет назад родилось наше издание до нынешнего места его обитания – и истории, попадающиеся на пути, не простираются в глубь веков, а находятся на том отрезке времени, о котором еще есть кому вспоминать.
Где командовал марзан
Метро выросло на площади Краснопресненской заставы под самый новый 1973 год. Так началась для района очередная революция. Новую станцию, как и все вокруг, нарекли в память событий 1905 года. Правда, в 90-е хотели переименовать в «Трехгорку» или, того пуще, «Ваганьково», но так руки и не дошли. Так и повелось с тех пор: на вопрос «ты где?» отвечать «на 905-го», а уж названия конкретных улиц или площади – так, детали.
В общем, дальше пошло, поехало, покатилось. В 1975-м достроили, наконец, семиэтажное здание комбината издательства «Московская правда», куда переехала с Чистых Прудов чохом вся московская ежедневная пресса – «Московская правда», «Вечерняя Москва», «Московский комсомолец» и ходившее с ними в связке областное «Ленинское знамя». К просторам после уютной особняковой тесноты привыкали с опаской: отдельный типографский корпус, целый коридор, связующий редакции и типографию, – под корректуру, каждой редакции по длиннющему этажу, в начале которого, «на кругу», восседало начальство. На третьем – столовая, на четвертом аж два буфета, на пятом – библиотека, где девушки Юлия и Наташа без всякого Интернета сделают подборку материалов по любой интересующей теме или персоне. В общем – сплошной пир духа.
В те времена буквы (а вернее, строчки) отливались из металла, и газетная полоса представляла собой довольно тяжелую инсталляцию – металлическую раму, набитую этими самыми строчками. Кстати, полосу запросто можно было рассыпать, что и случалось иногда. И потом заново собирать – как пазл – сверяя концы-начала строчек. А металлический брус для заполнения пустых мест при вставке набора в раму назывался марзаном. Ходила такая байка, будто бы случившаяся в «МК».
– Ну-ка, сдвинь колонку влево, – командует редактор.
– Не могу, марзан не позволяет, – пожимает плечами выпускающий.
– Кто здесь начальник, я или марзан?! – свирепеет главный.
Кто теперь помнит еще теплые свежеотпечатанные гранки? И молоко в цеху, которое давали «за вредность» тем, кто со свинцом работал. Пневматическую почту, соединяющую редакцию, корректуру и типографию, которая при отправке и получении стреляла ничем ни хуже, чем пушка в Петропавловской крепости. (Потом именно здесь вышел первый отпечатанный офсетным способом номер газеты, на смену металлических отливок пришел фотонабор, ну а дальше и вовсе настало время компьютерного набора и верстки.)
Молодые, бедные, веселые
Ночной жизни тогда в Москве еще не было, а на 905-го, как для простоты величали здание на Звенигородском шоссе, 7, жизнь кипела. Подписывались и отправлялись в печать последние полосы газет, носился взмыленный метранпаж, то и дело подъезжали машины, чтобы забрать только отпечатанные газеты – утром они должны были оказаться в киосках и в ящиках подписчиков. (Да-да, в те далекие времена пресса попадала в почтовые ящики именно та, на какую подписывались, и именно на следующее утро.)
Журналисты были молодые, бедные и веселые. «В жизни гонорару маловато, На штанах заплата – вся зарплата, Каждый день за строчку стершийся пятак», – писал тогда неизменная гордость «МК» поэт Александр Аронов (цитирую приблизительно, по памяти). Так что очень кстати пришелся находящийся напротив «Детский мир» – давал возможность приодеться, не выходя из рамок 100–150-рублевой зарплаты. За углом находилось кафе «Гвоздика», где можно было днем попить кофе и провести внеочередную летучку в дружественном коллективе или, попозже, всерьез приложиться к демократическому портвейну. Он тогда у журналистов был в ходу. Второй категорией завсегдатаев в «Гвоздике» были могильщики с близлежащего Ваганьковского кладбища. Серьезные ребята. Встречи интеллигенции и народа иногда кончались печально. Но в основном побеждала дружба.
А еще тогда не было подземного перехода под площадью, и каждый рывок через безумный перекресток к родной редакции мог стать последним. Для полноты звучания городского оркестра мимо здания издательства бегал, весело звеня, 23-й трамвайчик. (В 2000 году, в связи со строительством третьего транспортного кольца, было принято решение маршрут урезать.)
…В общем, в этой творческой атмосфере, где прутик в пол воткни, и он расцветет печатным изданием, и появился наш «Квартирный ряд». Только случилось это уже несколько позже – в начале 90-х. Вот как рассказывает об этом отец-основатель издания Олег Михеев:
– Послепутчевая лихорадка, газеты закрываются и открываются. Закрытая, как и все коммунистические издания, «Московская правда» вновь выходит. Как грибы после дождичка, рождаются новые приложения. Каких только нет! «Почему бы не сделать газету об «испортившем москвичей квартирном вопросе»?» – вспомнил Булгакова я. В Департаменте жилищной политики (он тогда иначе назывался) идею одобрили – давай, говорят! Дня три мучился над названием. Хотелось чего-то очень московского. Охотный ряд, торговые ряды… Так и получился «Квартирный ряд».
Целоваться – это навсегда
Но вернемся в сегодняшний день, на площадь Краснопресненской заставы, где мы сейчас стоим с коллегой Катей – 40 килограммов весьма живого веса, очень узкое черное платье с веселой пелеринкой, крошечные ботиночки на платформе и буйная копна волос. Точная копия феи Динь-Динь из «Питера Пэна», в общем. Для нее, как и для меня, этот район связан прежде всего с журналистской работой, только поколение другое. Другие зарплаты, другие напитки и другие воспоминания. Ну что ж, оглядимся.
Вокруг памятника героям революции 1905 года, уже привычно вписавшегося в пейзаж и больше не пугающего своими размерами, толпятся разноцветные палатки и павильончики. Народ примостился на парапетах, попивает пивко. Бойко идет распродажа книг с лотка напротив магазинчика женского белья. За метро – вечная ярмарка саженцев. У входа поют ребята в камуфляже, заглушая дяденьку с баяном, традиционно в любую погоду сидящего на походном раскладном стульчике в начале подземного перехода. Сверху, на баяне, тетрадка со стихами, которые он периодически с выражением зачитывает. Наискосок, через площадь, виднеется уже грязно-белая громада (да не такая уж громада!) издательства «Московская правда».
«Квартирный ряд» там больше не живет, но родным местам остался верен – просто ушел, расширившись, в глубь района. Сегодня выходной, так что мы бредем себе не спеша в ту сторону без всякой корысти, в отличие от обычных будней глядя по сторонам.
Из метро налево, где: «такси не нужно?» и «садитесь-в-маршруточку-одно-место-осталось», переходим Пресненский Вал. Тут на углу у «Бенетона» (здание авторства знаменитых братьев Весниных), где раньше располагался большой советский универмаг, перехлестываются несущиеся с двух сторон пешеходные потоки – как в прежние, доподземнопереходные времена. Рассвистывая грудью воздух, норовя успеть одолеть двойную перебежку. Машины боязливо жмутся в черте оседлости. Наконец мы переходим Красную Пресню и оказываемся на Трехгорном валу, бывшем когда-то частью совсем не по-пролетарски звучащего Камер-Коллежского вала.
Справа некое подобие бульварчика, на котором мамы выгуливают свои коляски в тщетной иллюзии, что на этом островке можно дышать. Несмотря на его символические размеры, местные жители питают к этому фантомному оазису чувства нежные и ностальгические. Помню, как-то после сдачи номера спешу домой. Зима. Вокруг никого. Вдоль оградки идет мужчина, ушел в себя, задумался. И совершенно машинально поднимает руку вверх и трогает ветки. И сыплется снег. Так ветку за веткой, на всем пути. И снег за ним тюлевой занавеской падает. Такой привычный жест, каким, не замечая, дома по стенке проводят. Родство и единение.
– Мне там знаешь что нравится? – оборачивается Катя, – Ленин. Он такой славный, домашний, как нам в детском саду рассказывали. Сидит на пригорочке: высоко сижу, далеко гляжу – Ильич! И очень трогательные кисточки у него на кресле. Его за зеленью почти не видно, но мы всегда переглядываемся.
– А еще там скамейки были, – продолжаю я. – Про них говорили «сядешь – не встанешь, встанешь – не пойдешь». Тяжелые, и такой изгиб, что в них садишься и сразу уезжаешь вглубь. Если кто сел целоваться – это навсегда. А на ближайшем к площади краю бульвара – видела? – рабочий Шадра с булыжником, который «орудие пролетариата». Оригинал, между прочим. А гипсовая копия – в Третьяковке.
– Да, булыжники сейчас не в моде, – отрешенно замечает спутница-фея, видимо, задумавшись о пользе фасона скамеек.
Жемчуга для пролетариата
Так, за разговорами, пересекаем улицу Заморенова, идущую параллельно Красной Пресне, затем – Большой Предтеченский переулок. Звенит 54-й троллейбус, едущий от Тишинской площади в самое-самое Фили.
– Кать, а почему троллейбусы так звенят – весна, что ли?
– Видишь, у них спереди внизу две цепочки болтаются? Это заземление. Вот они и звенят, – отвечает рассудительная Динь-Динь. – Я знаю, я писала.
Бульвар продолжает дыбиться на той стороне, напоминая о всех валах и горах одновременно, а трасса меж тем делает крутой поворот. И вот будто бы мы все идем по прямой, а на самом деле это уже Шмитовский проезд, который, презрев всякое уважение к памяти лейтенанта Шмидта, а также его многочисленных детей, пишется без «д». Что и неудивительно. Ведь назван он вовсе не в честь Петра Шмидта, которому посвятил целую поэму Борис Пастернак, а в память Николая Шмита – владельца мебельной фабрики, отдавшего жизнь и все свое немалое состояние все той же революции 1905 года.
Так вот о повороте на Шмитовский. Видимо, в честь этого самого крутого виража из общего городского пейзажа детализируется многоэтажка, на торце которой изображены рука об руку Кремль и храм Христа Спасителя – оба в мечтательно-голубых тонах. А если обернуться на последний, угловой дом Трехгорного вала под номером шесть, зрелище предстанет и того фантастичней. Красное здание со стреляющим пролетариатом на фасаде, под ним – аккуратно прорисованные колонны, а в углу небольшая надпись Opera. Что за странный микс? А история такова. Изначально находившийся на этом месте Дом культуры имени Ленина в 90-е, ниспровергавшемуся социализму назло, превратился в один из первых ночных клубов. Его закрывали, реконструировали, вновь открывали, пока три года назад не получили в нынешнем виде: за фасадом с бегущими раскулачивать богатеев рабочими оттягивается сегодняшний гламур. Для полноты картины с левого торца имеется бело-золотая дверца: «Посольство красоты», где вас легко и непринужденно обернут в жемчуга. Утверждают, что тело после этого сияет, а душа пребывает в состоянии вселенской гармонии, которой так не хватало революционерам всех времен и народов. Такая вот гоффманиада.
Булыжник Питера Пэна
Мы уже почти размечтались, но надо снова переходить улицу. На этот раз – 1905 года. Справа, на некотором взгорье, виднеется вдали все то же грязновато-белое здание издательского комбината, давая понять, что ушли мы недалеко. Неожиданно ощущаем под ногами фигурную плитку, символизирующую брусчатку, которую окаймляет шеренга чугунных фонарей. На серой, шершавой как язык плаката стене – скромная надпись: «Рыбный ресторан».
– О, – оживляется Катя. – Это очень пафосное место. Тут работают только сербы и подают крыло ската.
– А у ската есть крылья?
– Ну, он же чем-то плавает!
Вот и знакомый перекресток. Улица Анны Северьяновой. Скромная лесенка с патриархальной вывеской «мужской зал». Единственное яркое пятно на этом участке – подъезд с типографскими услугами, украшенный желто-красными квадратиками, с ними перекликается с противоположной стороны улицы красная вывеска очередного восточного ресторана. Да, от цвета революции здесь не скрыться. Красные «Продукты». За ними – Красногвардейские пруды. Упреждающая табличка на берегу: «Переход по льду запрещен». Да нам бы и в голову не пришло, честное слово! За серой водой виднеются недостроенные громады Москва-Сити. Идем вдоль прудов, мимо трехэтажных домиков, окаймленных жестко обрезанными деревьями. Там, в окружении военкомата, жилотдела и отделения милиции живет теперь наш «Квартирный ряд». В честь достижения цели мы посидели на радужной свежевыкрашенной скамеечке и стали как солнце – яркие и с пятнами. Так и пошли к метро. А там Динь-Динь – это свойственно феям – улетела, а нестареющий как Питер Пэн шадровский рабочий провожал ее печальным взглядом, сжимая в руке невостребованный булыжник.