Алёна Дергилёва: «Люблю сморщенные в гримасу стены»
Алене повезло родиться в семье художников (тогда еще студентов Строгановки), в старинном купеческом особняке на Таганке. И хотя давно живет на Ленинском проспекте, всю жизнь хранит в себе чувство старого дома, старой Москвы. И рисует, рисует…
По соседству с ВВ
– Особняк, в котором я родилась, стоял на Воронцовской улице. По соседству, в переулке Маяковского находился дом, где поэт жил вместе с семьей Брик. Сейчас в квартире музей с уютной библиотекой-читальней. Я любила там проводить время. Бабушка рассказывала, что не раз встречала на улице Владимира Владимировича – с тростью, шляпой, он размашистой походкой шел домой.
– Обычно в особняках полагалось жить одной семье. Ну, может, еще слугам, где-нибудь в мезонине…
– После известного «уплотнения» в нашем доме сосуществовало пятнадцать семей – это человек тридцать. Одну из парадных комнат оставили престарелой потомице купцов Волхонских – высокой худой старухе с прямой спиной. В самой большой и светлой комнате жила вдова красного командира. Заняты были даже маленькие, с низкими покатыми потолками комнаты в мезонине. В них обитали бежавшие из голодных деревень крестьяне, постепенно превращавшиеся в пролетариат.
– Что можете сказать об удобствах?
– Из удобств были холодная вода, туалет.
Точить ножи, лудить кастрюли!
– «На двадцать восемь комнаток всего одна уборная?»
– Туалетов было два и еще один – дощатый скворечник во дворе. Помню золотаря, который приезжал на ассенизаторской машине его чистить. Приходили во двор старьевщик, точильщик и лудильщик. Не помню, как он зазывал народ, но на его крики тотчас же во двор выскакивали хозяйки с кастрюлями. Новые стоили недорого, но у людей было очень мало денег.
– Московские дворы особенные. Каждый неповторим. Во время войны людям разрешалось сажать огороды. После их запретили, и повсеместно стали появляться клумбы, газоны с календулой, бархатцами, душистым табаком и так любимыми старыми москвичами золотыми шарами.
– И наш двор был классический, московский, окруженный плотным высоким забором. С воротами, висящими на огромных петлях, и подворотнями с обеих сторон. В нем хозяйствовал дворник – татарин. Внутри двора – огороженный палисадник, клумбы, заросли лопухов у забора. Вдоль забора – сараи…
– У вас ведь есть проникновенная, щемящая душу картина «Старые сараи»…
– Она навеяна детскими воспоминаниями. У каждой семьи был закуток, который набивали всяким хламом. В сарае стояла кровать или раскладушка, летом там спали…
– В 60-е началось расселение «клоповников» в первые «хрущевки»…
– Наша очередь подошла в 1972-м. Особняк бы еще стоял и стоял, если б не один энергичный сосед. У него сильно разрослась семья, надо было что-то предпринимать. И сосед позвал слесарей, которые соорудили подпорки под потолок, а затем стал приглашать разные комиссии, которые и дали заключение, что дом аварийный.
– На какие только ухищрения не шли тогда москвичи, испорченные квартирным вопросом!
– Тогда уже строились панельные девятиэтажки, в одну из которых, в Кузьминках, нам и «посчастливилось» переехать. Но при первом же удобном случае мы вернулись в Старую Москву – в район Солянки. Дом в Петропавловском переулке называют «утюг», что говорит само за себя. Он построен в 1925 году на месте разрушенных притонов и кабаков, в том числе знаменитого «Сухого оврага», описанного Владимиром Гиляровским. Дом действительно стоял на овраге. Наша квартира располагалась с улицы на втором этаже, а со двора – на третьем. В соседнем переулке находилась знаменитая Хитровка.
В наших переулках частенько снимали кино из «прежней» жизни, раздавались выстрелы, проносились музейные лимузины и конницы красноармейцев. Сейчас такое уже невозможно…
Во дворе дома-«утюга», где он выходит в Певческий переулок, сохранился прелестный двухэтажный особнячок. Жильцов из него выселили, дом собирались реставрировать, но он довольно долго стоял пустым. А тут как раз нашему хорошему знакомому дверь понадобилась, и решили они вместе с моим мужем «позаимствовать» оную в том самом особнячке. Сняли, сидят, довольные, на широком подоконнике, курят, анекдоты травят. А вскоре выяснилось, что в толще стены как раз под этим самым подоконником рабочие нашли клад – целую коллекцию изделий Фаберже. Оказывается, мастер перед отъездом в Париж передал часть драгоценностей своему дальнему родственнику, жившему в этом доме. Родственник сгинул где-то в сталинских лагерях, и все концы потерялись. А особнячок отреставрировали, совсем как у Ильфа и Петрова в «Двенадцати стульях». Теперь там офисы.
Дома с глазами
– Сейчас живете на Ленинском проспекте. Не тянет в старые места?
– Часто. Когда прогуливаюсь по Старой Москве, глаза цепляют куски и уголки, еще не тронутые этим безудержным строительством. Да что говорить! Столько копьев сломано в попытках сохранить памятники старины.
Люблю сморщенные в свою особенную гримасу стены, прошитые тут и там проводами, изрешеченные сетью трещин, «оспинами», «родинками» и «бородавками». Часто попадаются фасады с «глазами», «носами» и «ртами» – улыбающимися, зевающими или кричащими. Они сейчас подвергаются бездушным «косметическим операциям». Художнику больно видеть результат: как будто в фасады впрыснули модный «ботокс», по сути – яд, который разглаживает мимические мышцы, убивая их. И вместо лица, сработанного самой жизнью, получаем мертвую маску.
– Многие ваши акварели московских домов «портретны». Например «Сивцев Вражек, д. 6», «Сверчков переулок», «Яузский бульвар». Картина «На улице Солянке» – это же портрет старого, видавшего виды забора, очевидно, доживающего последние дни…
– Иногда даже страшно становится: только что-нибудь нарисуешь, смотришь – через несколько дней уже снесли, как будто я пропела отходную.
– Может, это вам добрые московские духи нашептывают: «Рисуй скорей, завтра этого не будет»?
– Изменения, наверное, необходимы. Но они – как уход из жизни любимых, родных людей.
Задумывая какой-то сюжет, долго собираю «материал». Стараюсь увидеть этот дом или кусок улицы в разное время суток, в разное время года, в выходные или будние дни, под дождем или снегом, в солнечный день. Всякие детали, аксессуары на доме то появляются, то исчезают, как украшения на женщине. Меняется настроение у дома.
Мне важны детали, которые помогают передать задуманное как можно точнее.
Приходите посмотреть!
– А с чего начинали?
– С детства чувствовала влечение к изображениям дореволюционной Москвы. Видимо, у меня тоже получалось неплохо, потому что еще до окончания института пригласили участвовать в выставке. Называлась она «Москва литературная», проходила где-то в Зарядье. Был 1974 год. Приятно: рядом с моими рисунками к произведениям Ивана Бунина висели иллюстрации Ильи Глазунова к романам Достоевского.
– У Ильи Сергеевича теперь музей на Волхонке, а где можно видеть ваши работы?
– В Третьяковской галерее, в Историческом музее, музее Льва Толстого, истории Москвы. Много в частных коллекциях России, а также в странах Азии, Европы и Америки. Год назад состоялась персональная выставка в Академии художеств.
А в марте участвовала в выставке в ЦДХ – к 50-летию Российского союза художников. Сейчас, по инициативе Юрия Лужкова, проходит в Большом манеже выставка: «Московские семьи: традиции и современность». Там есть стенд и нашей семьи. Часто приглашают за рубеж, особенно немцы – большие любители графического искусства.
– Кстати, о графике. Готовясь к интервью, читала отзывы искусствоведов о ваших работах. Пишут, что «каждый штрих у вас дышит». Не берусь с ними состязаться, но гравюры действительно впечатляют, надолго остаются в памяти. Толстой очень органично изображен на фоне вековых деревьев…
– Эти деревья я рисовала в его усадьбе в Хамовниках.
– Или вот портрет вашего отца… Сейчас же проходит выставка его работ в Музее декоративно-прикладного творчества? Расскажите, пожалуйста, о папе…
– Он работал в редакции, выпускающей марки и открытки. Рисовал открытки, в основном поздравительные. Они издавались гигантскими тиражами, например, вот на этой написано 49 миллионов, и распространялись по всему Советскому Союзу.
Я листаю альбом с открытками Ивана Дергилева.
Да, вот эти, первомайские, с цветами вишни, я помню. Они продавались во всех киосках. И эти – к 8 марта. Выбор тогда был небольшой. Есть среди них – самые старые – явно рисованные, а более поздние, например 70-х годов, даже непонятно, как сделаны. Ведь компьютеров тогда не было, а тут сложный, красочный коллаж.
– Отец составлял композиции из самых различных материалов, раскладывал на стекле, подложив фон, и все это фотографировал. Вообще-то приходилось изобретать самые разные способы, у него были свои секреты, но открытки всегда получались яркие, радостные. Составляя выставку отца, я позаботилась, чтобы у посетителей создавалось хорошее настроение.
– Отец тоже кончал художественное училище?
– После войны он приехал в Москву из-под Самары, где родился, поступать в литературный институт, сочинял стихи, хотел быть писателем. Приехал с приятелем. Приятеля приняли, отца – нет. Поступил в Строгановское училище на отделение скульптуры, где и встретил мою маму – большую любительницу прекрасного.
– На портрете вашего отца присутствует старинная резная мебель: шкаф, письменный стол, настенные часы. Это наследство Волхонских?
– Здесь совсем другая история. После долгих одиссей, отцу удалось выменять комнату в Мясницком проезде, в старинном доходном доме. Комната находилась на втором, самом престижном, этаже, 33 квадратных метра, потолки 4,5 метра. В ней когда-то была мастерская Константина Коровина, там он работал до самого отъезда в Париж. Остался большой рабочий стол, выполненный по его эскизу и украшенный синей майоликовой плиткой. Мы его потом отдали в музей Строгановского училища.
Наша справка
Алена Дергилёва родилась в Москве, в семье художников. Окончила Московский текстильный институт, факультет прикладного искусства. В 1982-1983 стипендиат Союза художников СССР. С 1983 года член Московского союза художников. В 1984-1987 годах работала в творческих мастерских при Академии художеств СССР под руководством О. Г. Верейского. С 1974 года – участник многих российских и зарубежных выставок.