Александр Кравцов: «Зачем переставлять мебель? это же суета!»
Александр Михайлович Кравцов – поэт, писатель, драматург, создатель, режиссер и актер театра «Мир искусства», и просто очень хороший человек. Между прочим, этот театр уже двенадцать лет существует на полной самоокупаемости. Много ли вы знаете таких театров, господа читатели?Чашечка кофе «от Ильича»
– Театральные афиши, рукописи, папки с пьесами, множество книг говорят о том, что хозяин квартиры – литератор, связанный с театром. И много удивительных старинных вещей. Эта квартира и обстановка достались вам от родителей?
– Да, от них. На этом дедушкином кресле-качалке я маленьким любил играть в Чапаева. Кресло изображало тачанку. Садился на него задом наперед, просунув ноги под спинку, и несся вперед на врага.
Видите эту несколько странную стеночку, на которой стоят книги, фотографии, солдатики? Это раньше был диван. Помните, были такие диваны с высокими спинками, а спинки – с полочками? Наш пережил революцию, войны, переезды, и в конце концов приказал долго жить. А его спинка служит до сих пор.
Конечно же, как не помнить эти диваны с полочками, на которых лежали кружевные или вышитые салфеточки, стояли слоники или китайские болванчики. Но только не в таком доме, – здесь своими тускло-золотыми корешками светится полное собрание Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона.
– А в этих солдатиков вы играли в детстве?
– Нет, это сделал один из моих родственников, инженер. Он стал этим заниматься в тяжелые времена – в начале перестройки. Вот эти маленькие солдатики – игральные, они выполнены исторически достоверно, одеты в форму, соответствующую родам войск, а вот эти крупные фигурки – коллекционные: Наполеон, Екатерина Великая.
– У вас столько картин, стен не видно…
– Картины, которые подарены мне или моим предкам. Этюд «Моление о Чаше» Иван Николаевич Крамской подарил моему деду. Две авторские копии мне подарил Мартирос Сарьян. А виды Ленинграда выполнены Станиславом Бернштейном. Здесь Борис Неменский, Павел Бунин…
В этой квартире чувствуется связь с прошлым. Может, ее создает изысканная серебряная сахарница на столе, рядом с недопитыми чашками кофе. Или портрет пожилой женщины в чуть перекошенных очках. Таких лиц сегодня почти нет, мы их видим в основном на старых фотографиях.
– Ваша мама?
– Да. Она была юристом. В России до революции женщины не имели возможности получить юридическое образование. Мама уехала в Швейцарию, поступила в Бернский университет. Она познакомилась с русскими эмигрантами, проживавшими в основном в Берне, Женеве, Цюрихе. Посещала она и семью Ленина. У Ульяновых ей предлагали вкусный кофе. «А кто его варил, Надежда Константиновна?» – спрашивал я. «Что ты, она была ворчунья и еще более бестолковая кухарка, чем я. Владимир Ильич всегда варил кофе сам. Он знал какой-то хитрый рецепт. Хозяйством же занималась мать Крупской, которая запомнилась очень приятной, доброй, много курящей женщиной».
Вернувшись в Россию, мама подала прошение на «высочайшее имя», чтобы получить разрешение защитить диплом уже в России. Разрешение всемилостивейше было дано, она блистательно защитилась в Харьковском университете, где в то время была самая серьезная юридическая кафедра, и смогла работать присяжным поверенным.
– Ваша фамилия от украинского «Кравец» – портной. У вас кто-то из предков имел такую профессию?
– Наверное, но очень давно. Потому что своих предков по отцу я знаю от восемнадцатого века, и среди них портных не было. Во время Елизаветы Петровны мой пращур был старшиной войска Черноморского и в этом звании жалован дворянством. Указ подписан Екатериной, потому что Елизавета к тому времени умерла. Этот документ я храню.
Его сын был донским священником в Новочеркасске. Внук – мой дед – управляющим Акцизного управления войска Донского. Папа – историк, археолог. А мамина семья – обрусевшая греческая.
На подножке «студебеккера»
– Вы родились в Ленинграде?
– Да, и прожил там первую блокадную зиму. Потом меня, прозрачного от дистрофии, вместе с мамой вывезли на пароме через Ладогу. Паром был прицеплен к буксиру, на мостике которого стоял капитан. По озеру наугад били фашистские гаубицы. А он спокойно курил трубку. Образ этого человека так и остался в моей памяти навсегда символом мужества.
В госпитале города Тихвина, где мы оказались в эвакуации, меня откармливали сырой печенкой и тем, видимо, спасли.
Неожиданно выяснилось, что моя мама – майор, хотя она сама об этом и не подозревала. До войны она работала юрисконсультом Октябрьской железной дороги, и ее звание соответствовало чину майора.
В то время при каждом фронте организовывались так называемые
СЭГи – сортировочные эвакуационные госпитали. Нужны были не только медики, но и люди для интендантской службы, в частности, для обеспечения медикаментами, где был необходим латинский язык, а мама отлично знала латынь. В одном из госпиталей и я был вместе с ней. Ходил по палатам, пел, читал стихи и не гнушался подать или убрать утку. Раненые меня любили, ведь у многих дома оставались дети.
После долгих одиссей мы входили в Ростов-на-Дону с военным госпиталем 14 февраля 1943 года, в день освобождения города. Я ехал на подножке «студебеккера», нас встречали радостные жители Ростова, и я тоже чувствовал себя освободителем.
Через год была снята блокада Ленинграда, и я вернулся в нашу довоенную квартиру. Потом приехала мама. Во время блокады у нас умерли все наши ленинградские родственники, не вернулся с фронта и отец.
Мы занимали две комнаты в коммунальной квартире на Форштадтской улице: огромная кухня, просторные коммунальные помещения, тогда еще никто и понятия не имел, что такое совмещенный санузел. Кроме нас, там жили еще двое соседей. Одна из них – артистка Ленинградской филармонии Левицкая: она была нашей питерской Риной Зеленой – говорила на эстраде детскими голосами. У нее был муж, инженер, прекрасный, добрый человек, который называл меня, еще маленького дошкольника, «мамин хвостик». Жили они дружно. Но в 1938 году его однажды вызвали куда-то, и он больше не вернулся…
По соседству с генпрокуратурой
– Почему вы приехали в Москву?
– Мне хотелось работать в «Современнике». Тогда это был молодой театр, только что созданный Олегом Ефремовым. Он находился в здании гостиницы «Советская», где сейчас театр «Ромэн».
– А где жили?
– У тетки в десятиметровой комнате, в самом центре – в Столешниковом переулке. Квартира была коммунальной, с очень длинным коридором, на целый московский квартал. Коридор делился на две части: верхнюю и нижнюю, разница была в три ступеньки. Наш двор соприкасался с двором Генеральной прокураторы. С возвышенной площадки возле дома хорошо просматривался двор прокуратуры: кто приехал, кого привезли, кого увозят…
А потом нам, как семье погибшего фронтовика, предоставили другую жилплощадь недалеко от Рижского вокзала. Тогда в Москве уже начиналось массовое строительство «хрущевских» пятиэтажек, хотя в то время их никто так не называл. Они были с 2,5-метровыми потолками, без лифта, но добротные, кирпичные. В таком доме нам с мамой и выделили вот эту квартиру. Посмотрите, какие толстые стены. Это сейчас у меня компьютер, он работает бесшумно. А раньше я много печатал на пишущей машинке, часто ночью, и соседи никогда не жаловались, что я мешаю им спать.
– Да, но пятый этаж, без лифта…
– Вспоминаю свою мужественную маму. Ей шел уже девяносто третий год. Одолев очередной этаж, она говорила себе: «Есть, капитан!».
– Итак, вы много печатали на пишущей машинке. Но зачем же это нужно актеру?
– Стали разрывать разные профессии: актерство, режиссура, литература. Писал очерки, статьи, пьесы. Работал и на радио, и мне это очень помогло в дальнейшем, потому что я мог создавать себе любую труппу. Сам писал и ставил радиоспектакли.
В моих постановках любил занимать только близких мне по творческой вере актеров. Среди них были Плятт, Марецкая, Папанов… На себя я обычно брал голос ведущего.
Шекспир и плитка
– Поскольку наша газета называется «Квартирный ряд», нас интересует все, что связано с квартирой. Вы когда-нибудь участвовали в ремонте, перепланировке или просто в перестановке мебели?
– Никогда!
– И даже обои никогда не клеили? – это уже удивленный вопрос фотокорреспондента Елены.
– Однажды помогал… Но зачем переставлять мебель? Это же суета. Буфет, стол, диван, уже упомянутая спинка от старого дивана – они все стоят на своих местах, им там хорошо, они же живые…
– У вас, конечно, нет дачи? И я, кажется, знаю, почему.
– Конечно! Имеешь участок, имеешь дачу, ухаживать за ними не можешь, земля у тебя спит, это же
преступление! Однажды Немирович-Данченко шел вместе с молодым актером, и тот ему жалуется: «Что-то у меня, Владимир Иванович, с Шекспиром не клеится. Вроде все так хорошо, стройно начиналось, но теперь на сцене чувствую: что-то не так». «Надо подумать, надо поискать… Может, у вас в быту что-нибудь не ладится?». «Нет, все отлично, недавно получил замечательную квартиру. Но вот только мне нужна хорошая плитка для дачи, никак не могу достать». «Ну, что же вы, голубчик, хотите? Плитка для дачи и Шекспир по двое вместе не ходят!»
– А где вы обычно отдыхаете?
– Очень люблю море. Но возраст взял свое, – теперь отдыхаю в Подмосковье. И шучу: «Кому что отпущено: ему – Болдино, мне – Пущино».