Александр Збруев: «Люблю ощущать тишину в себе и вокруг»
В минувшем году народный артист России Александр Збруев отметил свое 70-летие. Человек немного замкнутый, он редко появляется на публике вне сцены, отказывается от работы в сериалах, не снимается в рекламе. Между тем любовь зрителя к нему не иссякает. А само имя актера служит знаком качества того «продукта», который выходит на экраны или появляется на подмостках театра, если Александр Викторович принимает участие в его создании.
Сначала была ссылка…
– Александр Викторович, известно, что годы сталинских репрессий не обошли стороной вашу семью. Что ярче всего запомнилось из того военного и послевоенного времени?
– Во время войны я был маленьким и не все помню, но один эпизод врезался в память.
Мы с мамой возвращались домой в Москву из-под Рыбинска, где прожили в исправительно-трудовых лагерях пять лет. Поезда переполнены, мы ехали на верхней полке, той, куда обычно кладут чемоданы. Сидеть под потолком можно было только согнувшись, но мы радовались уже тому, что у нас есть хоть какое-то место. Потому что внизу, на полу вагонов, люди сидели вплотную друг к другу, а когда проходили патрули, довольно частые днем и ночью, все сидящие вставали, пропуская их.
Так продолжалось несколько дней. А однажды в вагоне началась паника: в небе раздался гул самолета, а многие во время войны попадали под бомбежки и думали, что сейчас опять будут бомбить. Потом стало понятно, что это наш самолет. Но страх уже прочно вошел в души. Вагон долго гудел…
– Как случилось, что семья оказалась в ссылке?
– Мы жили на Арбате. Отец занимал должность заместителя наркома связи – это был крупный пост. А мама происходила из семьи адвокатов, имела актерское образование. Когда я родился, она работала на кинофабрике имени Чайковского. Так вот, в самом конце 1937-го, когда отец вернулся из командировки в Америку, его арестовали как «врага народа». Суд над ним длился не больше пятнадцати минут, и приговор был краток: расстрел. Так что папу живым я уже не застал. А нас, как членов семьи «врага народа», арестовали и этапом отправили на пять лет в исправительно-трудовой лагерь.
Потом вернулись в старую арбатскую квартиру, которая к тому времени стала коммуналкой. Из наших вещей ничего не сохранилось: самое ценное вынесли работники НКВД, остатки разобрали соседи.
Я пошел в первый класс в 69-ю московскую школу. Учился плохо, особенно по математике. Дважды оставался на второй год. Если бы не мать, которая всеми силами тянула меня из класса в класс, школу так бы, наверное, и не окончил. Единственным серьезным увлечением в это время был спорт: занимался боксом, затем гимнастикой, даже заработал первый разряд, выступал на районных соревнованиях. Но потом это дело благополучно забросил.
– Сейчас каким-нибудь спортом занимаетесь?
– Периодически машу руками и ногами (в смысле – делаю зарядку), но чаще чувствую, что нужно просто отдохнуть. Ходить пешком могу сколько угодно – бродить по московским переулкам, по центральным улицам. Люблю ездить на машине, когда рассосутся пробки. Включаю хорошую музыку и катаюсь по Москве один.
Водка, женщины, овсянка
– Школу вы, наверное, не очень любили?
– А за что ее было любить? Все время чувствовал к себе отношение, как к сыну «врага народа». В пятом классе меня решили принять в пионеры, повязали галстук, а через несколько дней вспомнили, кто я на самом деле, и торжественно этот галстук сняли.
– Ходят легенды, будто одно время среди местной арбатской шпаны вы были «в авторитете». А кличка у вас была?
– Была. Соответствующая происхождению – Интеллигент. Заводилами в нашей компании были Пиджак, Колчак, Придурок и Пан, одетые в «прохаря», с финскими ножами в кармане. Когда мы шли по Арбату, все окрестные пацаны разбегались в стороны. Драться умели и любили.
– Помните свой первый стакан водки?
– Помню. Отказаться было немыслимо: к моему другу приехал старший брат – вор в законе, отсидевший много лет на зоне. На пирушку собрались блатные ребята. Я тоже зашел по-соседски. Там-то и выпил. Помню огромную шкворчащую сковородку – яичница, колбаса, картошка. Первая стопка, вторая – пацан, много ли нужно было? Но отказаться?! Такая мысль даже не возникала. Очнулся в полном разборе, домой под руки вели… Сейчас? Сейчас вообще не пью.
– Почему решили поступать в театральное?
– Большое воздействие на меня оказала встреча с женой Евгения Вахтангова, которая была подругой моей матери и однажды дома устроила мне неформальный экзамен. Она меня ободрила, и, окрыленный ее похвалами, в сопровождении дворовых друзей летом 1958 года я пришел к дверям Театрального училища имени Щукина. Поступил с первого раза. Нашим курсом руководил Владимир Этуш. Началась совсем другая жизнь.
– Александр Викторович, давайте поговорим о женщинах… Какую роль они играли в вашем творчестве, жизни, настроении?
– Для меня все, что связано с женщиной, всегда было очень важно. Наверное, от отца передалось. Мама говорила, что он был увлекающимся человеком и женщины его любили. Она с гордостью это говорила.
Вообще идеала женщины лично для меня не существует. Я человек настроения, мне важна гармония мгновения. Ну, к примеру, так: если сегодня светит солнце и мимо идет женщина в белом, и у нее светлая улыбка, и все это совпадает с моим настроением, то отношение к ней у меня одно. А если на улице тепло, солнце, голубое небо, а женщина с головы до ног укутана, «с зонтом над головой», то я вряд ли обращу на нее внимание. Правда, эта же самая женщина в плохую погоду «с зонтом» может показаться очень привлекательной.
Я строптивый и одновременно уступчивый. Могу многое простить, но не забыть… Просто раны, которые мне нанесли когда-то и которые, слава богу, зарубцевались, иногда реагируют на плохую погоду.
– Был ли случай в вашей жизни, когда ради женщины вы пропустили бы репетицию или спектакль?
– Не было и быть не могло. Театр, съемочная площадка – это святое. И думаю, не только для меня, а для любого настоящего актера. К тому же театр и кино – это тоже любовь.
– Ваша жена, актриса Людмила Савельева, как-то рассказывала, что вы очень непривередливы в еде, что она готовит овсянку, которой вам хватает на три дня.
– Непривередлив, не ем лишнего, потому что много съесть не могу. Но овсянку каждый день – будьте любезны. Мне мама говорила, что такая же привычка была у отца.
Тусовка «от» и «до»
– Станиславский требовал от актера полной самоотдачи во время спектакля или репетиции, считал, что актер, выходя на сцену, обязан оставить у порога все свои будничные заботы, даже горе, страдания… Всегда ли это удается сделать?
– У меня было тяжелейшее горе в жизни: во время съемок комедии «Опекун» умерла мама. Через пять дней после похорон я должен был выйти на съемочную площадку и играть в комедии. Не могу сейчас определить точно, что происходило у меня тогда внутри. Наверное, в работе я пытался это большое горе скрыть лирической грустью. Делал это бессознательно, просто надо было общаться с партнерами, продолжать работать… А в голове была только одна мысль: мамы нет. Это было испытание.
Станиславский, конечно, великий режиссер, но сегодня к его взглядам следовало бы что-то еще добавить. Мир изменился. И все больше и больше из реальной жизни «переходит» на сцену. Только при этом условии актер становится близок и понятен публике, а театр времени.
– Почему одни находят свою дорогу в искусстве, а другие нет? От чего это зависит?
– Наверное, прежде всего от требовательности актера к себе. Хотя успех порой бывает несправедливо избирателен и зависит не только от таланта. Таланту нужно помогать, а бездарность пробьется сама. Человек талантливый, как правило, скромен, интеллигентен, его бывает нелегко понять. К тому же талант горд.
– Вы ощущаете любовь зрителей?
– Да. Хотя, как и любой артист, иногда задумываюсь над тем, что и в театре, и в кино я для зрителя не сделал всего того, чего хотелось бы. Не сыграл князя Мышкина и Гамлета, не сыграл в Булгакове, Чехове, Гоголе. Меня долго не покидало ощущение колоссальных простоев в театре, как, впрочем, и многих актеров… Есть актеры, которые молчат и по пять-шесть лет…
– Почему вас так редко можно встретить на светских «тусовках»?
– Я тусуюсь «от» и «до». Не более того. В застолье поддерживаю беседу, могу быть веселым наравне с другими. Но до определенного момента, поскольку от этой суеты устаю. Принадлежу к людям, которым гораздо приятнее ощущать тишину в себе и вокруг.
За стакан семечек
– Вам, наверное, доводилось играть один и тот же спектакль сотню раз. Как удается не повторяться?
– Тут важен момент соприкосновения с сегодняшним утром, днем. Нечто на уровне ощущения. Это не размышление, не раздумье в кресле, за чаем, – вот, мол, а что нужно сегодня зрителю? Все не так. Это на уровне какого-то взрыва, где нет «рацио». Вот, к примеру, я иду в театр на утреннюю репетицию по подземному переходу под Пушкинской площадью. И простая встреча с кем-то в переходе, какой-то случай или крик торговки семечками может подарить свежий эмоциональный заряд.
– В том смысле, что сегодня торговка кричит с другим настроением, чем вчера?
– Нечто в этом роде. И эту ноту важно уловить. Она выразит особенность сегодняшнего дня, что-то тебе подскажет. Если с утра мне удается поймать свежую эмоцию, то вечером я, опираясь на нее, могу сыграть спектакль иначе, чем вчера.
– Насколько важна отдача зрительного зала?
– Очень важна. Зрительный зал обязательно должен отдавать, иначе актеру тяжело. Иногда бывает роль физически сложная, в которой ты тратишь много энергии, и напряжение такое, что трудно словами передать. Но вот интересно, что два с половиной часа работы в спектакле «Школа для эмигрантов», с полной выкладкой, меня заряжали гораздо больше, чем, роль, которая не требовала особых эмоциональных затрат (например, в «Варваре и Еретике»). В «Варваре…» я играл сдержанного англичанина и уставал гораздо больше: не выплескивался, и роль возврата энергии не давала.
– На сцене легче быть фигурой или частью ансамбля?
– Дело не в том, чтобы «быть фигурой». Есть роли, которые можно играть, а можно и не играть, потому что там герой – вроде бы и фигура – ничего не решает. Это как в жизни: тебя ведут за руку, что-то за тебя решают, а ты только говоришь «да» или «нет». То есть, находишься в руках обстоятельств, которые никак не можешь изменить, трансформировать. Притом, что тебе важно было бы «это что-то» изменить. А ты уже наперед понимаешь: ничего же не получится. Бейся головой об стенку, не бейся, ломай руки, хватай кого-то за грудки – ничего не изменится. И тогда руки опускаются.
– Вы подняли интересную тему: способность человека коренным образом изменять ситуацию. Вам в жизни это часто удавалось?
– Я живу достаточно замкнуто. Не было такого, чтобы кто-то от меня зависел. И я стараюсь ни от кого не зависеть. Мне очень трудно приспосабливаться. Но если участвую в каком-то общем деле (кино, например), стараюсь больше протолкнуть весь проект, чем самого себя.
– У вас часто бывали столкновения с режиссерами на съемочных площадках?
– Был такой случай.
Вообще существует неприятная тенденция: человек приступает к съемкам фильма и не замечает, как постепенно становится «князьком», начинает проявлять чудовищные амбиции. Ему кажется, будто он сейчас всем все расскажет, и все вокруг него тотчас выстроятся, едва он скомандует: «Мотор!» Это такая ошибка.
– Когда вы сталкиваетесь с подобными «ошибками», отстаиваете свое мнение?
– Отстаиваю. Но режиссеру в такие моменты почему-то кажется, что я его отрицаю. А это не отрицание. Это дополнение к тому, что он предлагает. Потом часто оказывалось, что я был прав, но поезд уже ушел.
Поэтому весьма почитаю по-настоящему талантливых людей, с которыми посчастливилось работать, – и Анатолия Васильевича Эфроса, и Марка Анатольевича Захарова, и Валерия Владимировича Фокина. В кинематографе это Андрон Кончаловский, Сергей Соловьев, Дмитрий Астрахан, который очень хорошо понимает актеров… (Сейчас боюсь кого-то обидеть, и не назвать.) Но все равно каждый актер имеет свою внутреннюю режиссуру, свое понимание сегодняшней нужности чего-либо и того, к чему не надо обращаться.
– Вам по большому счету доставляет удовлетворение ваша профессия?
– Конечно, раз я продолжаю этим заниматься. Доставляет, независимо от критики и взглядов со стороны. И для меня важна проверка временем. Точно знаю, что эту проверку выдержал эфрософский «Мой бедный Марат». Для зрителей сохранились «Большая перемена», «Два билета…», «Ты у меня одна», «Романс о влюбленных», «Все будет хорошо». Могу назвать немало фильмов: меня убеждает отдача зрителей на следующий день. Я ее чувствую, когда вижу на себе глаза людей. Вот это, наверное, и есть самое дорогое в нашей профессии.
Наша справка
Александр Збруев родился в 1938 году в Москве. В 1961-м окончил Высшее театральное училище им. Б.В. Щукина и был принят в труппу театра Ленком. Среди множества актерских работ следует отметить роли в спектаклях «В день свадьбы» (Женя), «Мой бедный Марат» (Марат), «Автоград XXI» (Хотынский), «Иванов» (Боркин), «Диктатура совести» (Андре Марта), «Хория» (Хория), «Мудрец« (Городулин), «Школа для эмигрантов» (Серж), «Варвар и еретик« (Астлей), «Шут Балакирев» (Ягужинский), «Tout payé, или Всё оплачено» (Машу), «Ва-банк« (Прибытков). Снялся в десятках фильмов: «Два билета на дневной сеанс», «Мой младший брат», «Большая перемена», «Одинокая женщина желает познакомиться», «Ты у меня одна», «Все будет хорошо», «Бедная Саша» и др.
В 2000 году начал преподавательскую деятельность, набрав актерский курс в РАТИ.
Народный артист России, лауреат Государ-ственной премии России.