Юрий Колычев: «Хорошей мебели должно быть сто лет!»

Народный артист России Юрий Колычев почти всю свою творческую жизнь посвятил единственному ДОМУ – театру «Ленком». Вместе с ним пережил немало радостей и разочарований, но остался верен ему до конца. Артист прожил на сцене сотни жизней своих героев — разных и неоднозначных. Менял времена и страны, облачаясь то в богатые сюртуки аристократов, то в рясы священников или военные мундиры. Но всегда был безупречно точен, органичен и… непредсказуем.

О временах, когда еще не было Пасхи

– Юрий Осипович, что для вас означает слово Дом?
– Дом – это то место, где я жил со своими родителями. То место, где позже жил с женой.
Мой отец – известный в свое время поэт Осип Колычев. Многие его песни исполняются до сих пор. Например, долгое время звучала песня о Красной Армии на стихи отца – «Несокрушимая и легендарная».
Я родился в Кунцеве (тогда это была Московская область), куда отец приехал из Одессы в компании с Багрицким, Кирсановым и другими поэтами. Он принадлежал к кружку, который группировался вокруг Багрицкого. В то время как Кирсанов, например, принадлежал к кружку Маяковского и дружил с ним. Багрицкий поселился в Кунцеве, и там же поселились мои родители.
В Кунцеве мы прожили два года. Из смутных воспоминаний того времени почему-то запомнились ночь, дождик, и мы, всей семьей ищущие мою потерявшуюся в темноте галошу.
Потом был переезд в Москву. Наша семья поселилась в Дангауэровской слободе, которая находилась в районе нынешнего шоссе Энтузиастов. Дангауэр – фамилия немецкого заводовладельца. Мы жили в пятиэтажном каменном доме, отец там получил комнату от Союза писателей.
– Какими запомнились праздники вашего детства?
– Мама вставала ночью и пекла пироги. Это входило в обязательную программу. Она месила тесто, разогревала духовку и делала пироги с мясом и капустой. А когда мы просыпались, они – горячие и ароматные – ждали нас на столе. Это было на 1 мая, 7 ноября… Обычай.
– А Пасха или Рождество?
– Да что вы! Тогда ни Пасхи, ни Рождества не было.
– Кто приходил в гости?
– Несмотря на то, что круг общения отца был весьма обширным, жил он как-то обособленно. С друзьями встречался в клубах и литкружках, а домой мало кого приглашал. Правда, когда во время войны он был журналистом, в гости к нам приезжал один полковник, а еще редактор какой-то газеты.

Прощайте, голуби!

– Вы в войну были в Москве?
– Нас, писательских детей, эвакуировали в Чистополь, что под Казанью. Там был интернат для детей членов Союза писателей. Многие жены писателей тоже поехали в Чистополь, а моя мама осталась в Москве из-за нашей собаки, немецкой овчарки… Потому что, когда мама уже собрала чемодан, чтобы ехать на вокзал (в эти дни в Москве уже была паника), собака посмотрела на нее и вдруг тяжело вздохнула. Моя родительница бросила чемодан и никуда не поехала.
Самое тяжелое время, когда люди дежурили на крышах и сбрасывали с них зажигалки, мама пережила в столице. И рассказывала, как однажды рядом с домом разорвалась фугасная бомба, раздался страшный грохот, и собака от ужаса вскочила на стол.
Я тем временем окончил в эвакуации шестой класс и через год вернулся в Москву. При мне воздушные тревоги иногда еще объявляли, но фугасы уже не бросали. Мы даже в бомбоубежище не спускались. Детей в столице в тот период было совсем немного. Я ходил в седьмой класс, причем мальчики и девочки учились отдельно.
Любимым занятием пацанов было гонять голубей. Ловить чужих, разводить своих. Мимо нашего дома проходила Казанская железная дорога, и по обе стороны хозяйствовали две группировки шпаны, которые ходили «стенка на стенку». В «нашей» предводителем состоял Джон Сильвер – парень, у которого была одна нога. Вторую он потерял под трамваем, но калекой себя вовсе не чувствовал. Еще я хорошо запомнил кличку второго заводилы – Хала. Наверное, потому что хала – это роскошный белый хлеб, а в войну нам давали на человека всего триста граммов черного. Многие из той компании потом пошли по тюрьмам…
– Ну, а с «хорошими ребятами», например, детьми писателей, дружили?
– На лето меня обычно отправляли в пионерский лагерь. Туда приезжали сын Гайдара Тимур, Женя Зингер, Тата Сельвинская, сын Суркова. И вот в один из родительских дней решили разыграть какую-то пьеску, в которой и я сказал несколько слов. А моя мудрая тетка обратила внимание на то, что на сцене я держался «очень правдиво», заставила задуматься над тем, что из меня со временем может получиться актер. И я поверил!
– В какой театральный вуз поступали?
– Когда окончил школу, подал документы сразу во все. Вахтанговский театр не допустил меня на второй тур. В ГИТИСе дошел до третьего, на котором меня забраковал Тарханов. А в Щепкинское училище прошел легко, хотя сильно волновался. Набирал курс режиссер Малого театра Константин Александрович Зубов. А преподавал у нас на курсе Николай Александрович Анненков.
Окончив училище, поступил в Малый театр, а после шести лет службы перешел в Театр имени Ленинского Комсомола. Здесь в то время работали Иван Берсенев, Серафима Бирман, Софья Гиацинтова. Поступили в тот год я и Саша Ширвиндт.

Аншлаги десять лет спустя

– Народный артист СССР Всеволод Ларионов, который работал в «Ленкоме» в то время, рассказывал, как Серафима Бирман, стоя на широкой парадной лестнице театра, кричала юным и нерадивым актерам: «Вас ждут заводы!». Это правда?
– Совершеннейшая правда!
– Вы один из немногих, кто не изменил Театру имени Ленинского Комсомола, позже «Ленкому», ни в период расцвета, ни в период упадка…
– Наш театр многое пережил. Но наступил момент, когда после очередного «безвременья» его возглавил Эфрос. В тот период рядом работал «Современник», который считался прекрасным театром, может быть, даже театром номер один в стране. Однако когда к нам пришел Эфрос, мы начали конкурировать и с «Современником».
– Как вам работалось с Эфросом, и чем его стиль отличается от захаровского?
– Эфрос разбирал роль очень подробно и дотошно, проводя линию через всю пьесу, психологически осваивая и оправдывая каждый шаг героя, каждый поворот. Ему был присущ метод аналитического разбора.
Для Марка Анатольевича Захарова, который ставит не только умные, но еще и красочные спектакли, очень важна форма. Форма, в которую облекается актерская роль. Поэтому он так любит говорить о коридоре актерского и режиссерского поиска, делает актера соавтором. При этом точно знает, чего хочет. Захаров сразу ориентирован на конечный визуальный результат. Хотя это такие тонкие вещи, которые трудно с ходу выразить словами.
Одним словом, театр с приходом в него Эфроса поднялся. Но когда режиссера «съели» снаружи и, что греха таить, изнутри, «Ленком» снова начал валиться вниз, став, в конце концов, театром районного масштаба.
Слава богу, так случилось, что в нашем театре появился Марк Захаров, с приходом которого все поменялось. Возник «Автоград», а потом «Тиль». К нам опять повалил народ.
Вот сегодня у нас идет «Чайка». Вы на ней были? Я таких «Чаек» никогда не видел, хотя сам в этом спектакле играю много. Мы десять лет назад привезли этот спектакль в Питер. Зал ломился. И сейчас аншлаги. Говорят, что когда во МХАТе при Станиславском закрылся занавес, в зале возникла долгая пауза, а потом зал взорвался аплодисментами. Так вот у нас тоже повисает эта долгая пауза. Инна Чурикова заканчивает свой монолог и… наступает полная тишина. Мы стоим на сцене, стоим… И потом – взрыв аплодисментов!

Вот бы мне такой дом

– Вы сценически обживали разные дома в спектаклях «Тиль», «Чайка», «Три девушки в голубом», «Мудрец», «Варвар и еретик»… Разные времена, разные страны. Что может определить лицо ДОМА?
– В «Мудреце» Островского я играл Мамаева, который любил ездить и смотреть разные квартиры. У него самого дом был богатый, что подчеркивалось большим количеством огромных хрустальных люстр и необычной шикарной мебелью. Этот дом – салон, и отношения в нем складывались «салонные», «кринолинные», фальшивые.
Дом Глумова был нищенский, и отношения в нем, по большому счету, оказались нищенскими – все орали друг на друга, выясняя, кому достанется тарелка супа.
В «Тиле», где я играл Клааса, пепел которого потом стучал в сердце Николая Петровича Карченцова-Тиля, несколькими штрихами был подчеркнут деревенский быт. Колесо от телеги, скамейка, горшки – и сразу ощущение сельского дома. Сейчас подобные горшки стоят в «Елках-палках».
В «Чайке» главной была природа, мощь и красота уходящего вдаль колдовского озера. На этом фоне дом был чем-то очень маленьким, ничтожным. В нем копошились люди, у них что-то происходило – что-то мелкое…
В «Трех девушках в голубом» я играл Николая Ивановича, советского начальника низового звена. На полу лежала шкура белого медведя, на колесиках выкатывался столик, украшенный бутербродами с черной икрой. Вот такой был дом…
– Суммируя ваш театральный опыт, что должно быть в доме, чтобы он стоял прочно и не приходил в упадок?
– Главное, чтобы в нем жили хорошие люди. Я вот сейчас, к сожалению, живу один. Но стараюсь поддерживать дом.
– В каком стиле решено ваше жилище?
– Раньше, в советское время, у нас в квартире все было весьма скромно. Стояла железная кровать с шишечками, диван… Отец в свое время построил дачку. Мебель для нее сделали местные плотники. До сих пор сохранился шкаф их производства.
А позже мы с женой увлеклись антиквариатом. Сначала нашли мебель из карельской березы. Она была в удручающем состоянии, но мы ее восстановили. Потом эта мебель нам надоела, и мы купили другую, которая стоит и по сей день.
Я вот перечитываю Ремарка «Тени в раю», там герой заходит в антикварный магазин, где стоит стул Людовика XV. Подлинная у него только четверть ножки. Все остальное – новодел. Но, конечно, бывает приятно, когда ты знаешь, что мебели – сто лет. Есть павловская мебель (сделанная при Павле), александровская, есть мебель Николая II. Я вот счастливый обладатель шкафа, привезенного из Одессы, он – эпохи Николая II. Потому что дед у меня был известный журналист в Одессе, у него был псевдоним Фауст, он печатался в «Осколках», «Шуте», «Стрекозе». А в Одессе в начале прошлого века был редактором газеты «Одесская почта». И от него остался николаевский шкаф красного дерева с колонками.
Сейчас много мебели делают под старину. Но мне нравится именно настоящая старая мебель. Ощущаешь, что мебель сделал старый мастер, работал над ней, что через нее прошло много людей, – в этом есть особый шарм…
– А забить гвоздь дома вы можете?
– Ну, разве что забить гвоздь. И что-то отремонтировать по мелочи. Но это – не мое хобби.
– Отношения с землей принадлежат к числу ваших хобби?
– Не поверите, но одно время я даже сажал на даче розы. Дивные были цветы! А также выращивал петрушку, огурцы, картошку, свеклу. И ведь все вырастало!
Беседовала Елена Булова
НАША СПРАВКА
Юрий Осипович Колычев, народный артист России, родился в 1928 году. В 1950-м окончил театральное училище им. М.С. Щепкина, с 1957-го – в труппе «Ленкома». Среди множества актерских работ следует отметить: «О Лермонтове» (М.Ю. Лермонтов), «Дым отечества» (Басаргин), «Прощай, оружие!» (Ринальди). В спектаклях
М. Захарова играл в «Тиле» (Клаас), «Синих конях на красной траве» (Обух), «Трех девушках в голубом» (Николай Иванович), «Диктатуре совести» (Баташов), «Поминальной молитве» (священник). В настоящее время занят в спектаклях: «Чайка» (Петр Сорин), «Королевские игры» (кардинал Вулси), «Мудрец» (Мамаев), «Варвар и еретик» (генерал Загорянский).