Вероника Долина: «В мансардах моего дома гнездилась «черная кошка»
Мое поколение выросло на песнях бардов – Высоцкого, Окуджавы, Кима. И Вероники Долиной. Ее стихи всегда были такими удивительными и нежными, стройными и прозрачными. Они так легко выучивались наизусть и так трудно пелись. Им не хватало бархатистого вероникиного голоса.Вероника – это удивительные песни о превратностях семейной жизни. «То ли кошка, то ли птица, то ли баба у меня». Об измене – «Супруга мне уж не подруга, и с ней живет округа вся». Это – удивительная чадолюбивость («У Вероники четверо детей: три человечьих и один собачий». Вадим Егоров). География Москвы и не только Москвы – «Дом Чайковского в Клину, старая открытка, подержи меня в плену, старая открытка», «Няня, что это такое? – Детка, что это такое? Это Сретенка твоя», «Я звоню тебе из Невинграда», «Алло, Оклахома? Евтушенко дома?»
О лекарственной силе стихов
– Человеком какого возраста вы себя ощущаете?
– Не ожидала такого подвоха! На свой, торопливо говорю я. Все хорошо. Я довольно уютно задержавшийся тинейджер. Были колоссальные несовершенства собственные и мировые в пятнадцать лет, и в двадцать пять они же, проклятые. Они же гнут к земле и ныне. Все нормально. Возраст – это вообще не беспокоящая меня категория. Сколько есть, столько есть. В восемнадцать лет немножко торопилась, чтобы детки появлялись раньше, чтобы принимали за взрослую – ну, в моей генерации так было принято. Поди сейчас человеку двадцати пяти лет от роду засунь двоих детей! Надо быть большим причудником или глубинным провинциалом с неведомым образованием и непредсказуемым числом извилин. А в мое время все это было благопристойно и нормально.
– Проблемы, которые у вас были в восемнадцать и в двадцать пять лет, как-то решаются?
– Очень маленькими дозами. Стихи мои себя уже показали, как фармакологическая промышленность довольно высокой очистки. Я с огромными головными болями всю жизнь, со своим несовершенством, с неработающим женским магнетизмом. А стихи улечивают боль, намагничивают мои особенности, и вообще, очень помогают балансировать. Уже в семнадцать, девятнадцать, двадцать два – они помогали, помогали, они прямо строили, собирали мою жалкую жизнюшку, и в каком-то смысле, в двадцать пять они собрали.
Во мне любые пустяки
Переплавляются в стихи –
Прозрачно-горькие, как сок
грейпфрута Кубы.
Я разработала огромную неуверенность в себе, сделала себя колоссально несчастной. Это было в ключевые двадцать пять. Это возраст, когда человек из очень молодого делается просто молодым, утрачивая какую-то симпатичную частицу. Тогда я довела до точки кипения свою неуверенность в себе. Она стала испаряться и перешла в стихи. Вот таким образом и стала другой. А потом стихи проделали это со мной еще массу раз.
И стала я жить по своей собственной карте мира и по собственному календарю. Мне ничто людские зимы, лета, високосность, пятница 13-е.
У меня очень сильно все наоборот и многое по касательной.
– А какое ваше стихотворение является квинтэссенцией вашей неуверенности в себе?
– «Когда б мы жили без затей», конечно. Это песня моей грани, ода тому времени.
Но где же Польша, где мы заблудились, Польша?
– Расскажите, пожалуйста, о вашей карте мира.
– Наверно, такое было у всех нас, советских людей. Карта мира стала открываться году этак в 86 – 87 – это мне тридцать, я уже мама троих детей. И ко мне стали приезжать люди – в наши дни это называется «журналисты». Тогда я вообще не знала, как это называется. Они говорили: «Я болгарский журналист. Мы, болгары, боготворили и боготворим Высоцкого. У нас есть божества, и вы входите в их сонм». Тогда это звучало настолько странно, что даже не было приятно это слышать, а просто совершенно непонятно.
Признаки, что наша планета больше, чем Москва, стали появляться с 83-го года. Примерно в этом году на каком-то моем концерте возле сцены остановился человек балетной наружности, который сказал: «У меня для вас есть посылка, можно я вам ее передам?» Он мне принес две коробки, может, три. Стали мы эти коробки открывать. Это был неслыханной красы и в те времена невероятного электронного совершенства магнитофон. С микрофонами, адаптерами, блоками кассет с неслыханными в те времена покрытиями повышенной прекрасности, о которой мы все тут не то что не мечтали, а вообще не знали, что такое может быть. Боже мой! Распечатали мы этот магнитофон дрожащими руками, не понимая, что происходит. И смотрим – одна кассета в нем. Включаем, а оттуда голос: «Дорогая Вероника! Вероятно, вы не знаете, сколько поклонников у вас тут, за океаном». Сказать вам, сколько прошло лет, пока я расшифровала слова «тут, за океаном»… Наверно, те, которые слали эту звуковую записку, не могли усечь, что есть уймища людей, которые вообще не понимают, что есть жизнь за океаном! Обнаружилось это шесть или семь лет спустя! Но тогда я не стала расшифровывать – инопланетянство, и все!
Подарок был от старинного сотрудника «Голоса Америки» Алексея Ретивова. Никогда его не видела. Голос был надтреснутый возрастом, думаю, что его уже нет. А вдруг ошибаюсь?
– Как вы впервые попали за границу?
– Это было в 1987 году. Поехали в Чехию – такой казенный выезд, и он был забавен в своей казенности просто до чертиков. Полная наша безъязыкость, немота, неумение поставить ногу в чешский трамвай, взять билеты, спросить, где какая улица, попросить кофе и получить сдачу. Со мной ехали популярный телеведущий Лев Новоженов и мой товарищ и друг Игорь Иртеньев, Виктор Дурицин, еще кто-то… и огромный павлиний хвост комсомольских деятелей. Они были безымянны, но они неслыханно веселились в тех скромных гостиницах, в которых нас судьба вселила.
Меня ждало несколько выступлений, в том числе на радио. На радио я услышала слова: «Давно мы не видели такого профессионализма». Какой профессионализм? Я им спела блок песен длиной 40 минут, естественно, не делая пауз, не делая огрехов, бархатистым голосом произнося комментарии между песнями.
А потом была Польша. Туда ездила трижды. Встречали, как дорогих гостей, поселили в какой-то хай-класс в гостинице «Виктория» на старинной площади, где я увидела невероятную ванную комнату – в ней был телефон и висело два махровых халата. Меня качало… И не зря. Был 1988 год. Потом наступил 1989 год – одна из кульминаций моей жизни. Красивейший год, на который пришлись поездки – Англия, Западная Германия, Япония и что-то еще и еще… И Швейцария, и Франция, и показалось, что это начало жизни. А это был финал.
– Почему?
– Потому что тогда нам простили все. Нашу невесть во что одетость, плохую постриженность, неуклюжие голоса – простили все, приняли за людей. И больше не прощали никогда.
А мы… Мы все равно обломки этой империи – отдаленной, неведомой, скрывающей азиатчину, лукавость – мы же еще и Европу норовим изобразить. Нас разделяла пропасть, но они через эту пропасть протянули свои длинные мускулистые руки. И решили, что мы стали, как люди. А мы не стали. И я тоже. Не выучила языков. Тот французский, который у меня есть, служит во все лопатки. Но этого мало.
И теперь все мои вояжи и моя карта – это только эмигрантские колонии. Это чудесная, обожаемая, жемчужина к жемчужине публика, но думаю, что больше никогда не увижу западную публику.
Комфорт по-нашему – лакейство
– Вы живете в довольно необычном доме – он старый, большой, находится в центре Москвы. С ним, наверно, связано много легенд?
– Да, дом очень примечательный. Это обычный московский многоквартирный дом – но столетний, с большими квартирами. В этой квартире жил в начале века зубной врач. Потом тут все уплотнилось по-булгаковски, и тут жил дедушка Петрушевской. Детские годы Петрушевской прошли в этой квартире. Это выяснилось буквально через год после того, как мы здесь поселились. Она спросила, где живу, я ответила, она хмыкнула: «А не в такой-то ли квартире?» Я сказала – да. Она пошатнулась, спросила – а шкаф цел? А стол цел? Говорю: и стол цел, и шкаф – жалко было выбрасывать старые вещи. Так вот, под этим столом прошли ее детские годы. Но мы застали дом почти пустым, с зарослями плесени, свисающей с потолка. Здесь был пожар, потоп, который устроили, когда тушили пожар.
Во время нашего переселения – восемь лет назад – в Москве началась эпоха фундаментальных ремонтов. Но мы оставили эти потолки, двери и – неслыханно! – окна такими, какие они были сто лет назад. Ремонт делали только появившиеся тогда бригады гастарбайтеров, первые рабы. И долго они точили слезы у моего порога, потому что прораб им ничего не заплатил.
В доме есть черная лестница, на которой сохранился туалет для прислуги. С ней связана легенда: именно на ней – а также на чердаках и мансардах этого старого дома – гнездилась знаменитая банда «Черная кошка». Во дворе дома располагался суд, который как раз и судил членов этой банды. Старожилы дома помнят и рассказывают связанные с этим смешные истории.
Сейчас этот дом претендует на необуржуазность. Мне все это совсем не мило, не нравятся электронные ворота и ограниченно улыбающиеся охранники – «общество с очень ограниченной ответственностью». Я из совершенно другого общества. Для меня это не элемент комфорта, а элемент лакейства. Причем не западного, а какого-то малокультурного и ограниченного «рая» – вроде того «рая», который сооружают на Рублевском шоссе.
Вставать как можно раньше
– Что вы планируете еще сделать в своей жизни?
– Буду писать стихи. На своем никому не льстящем наречии. Буду обрабатывать свой маленький участок, который все скукоживается и скукоживается. Но он продолжает каким-то образом, каким-то чудом прокармливать. А стихи ко мне тянутся. Чувствую, что нужна им, что мы с ними взаимодействуем. Стихи меня строят. Я стихообразующая, но стихи образуют меня. Это очень взаимно. Все дети от них, все крупные и мелкие приключения от них.
Бывают благостные состояния, ощущения себя «на месте», чувство баланса – но это редкий гость. В основном дисбаланс и такой тлеющий огонь недовольства собой, который меня поджигает изнутри. Чтобы его как-то унять, необходимо производить какие-то действия. А иногда даже делать поступки или совершать деяния. Вот этим и занимаюсь. Надо было всегда родить дитя или накатать стихов, или дать хороший концерт. Лучше, чем предыдущий. А можно очень помочь кому-то из детей. Или помочь чуть-чуть, но много. Иначе – огонь горит и жжет.
– Есть ли какая-нибудь жизненная мудрость, секрет, которым вы готовы поделиться?
– Вставать как можно раньше. Для человека, обитающего на этой территории, это просто перл. Это жемчужина. Чудом (желательно с молодости) научить себя рано вставать. Особенно это важно женщинам. Особенно – в Москве. Чем больше и полнее человек использует свой световой день, тем больших успехов он добивается.