Николай Парфенюк: «Беремся периодически с женой за ремонт и… бросаем»
Заслуженный артист России, солист ленкомовского ансамбля «Аракс», музыкант и композитор Николай Парфенюк – фигура для журналистов в высшей степени неудобная. Он не любит ни читать, ни давать интервью, считая, что слово изреченное есть ложь, что правдивые ответы на многие вопросы сложны и неоднозначны, а посему приходится отшучиваться, стремиться выглядеть оригинальнее и умнее, чем есть на самом деле. В итоге это приводит к созданию упрощенного, если не ущербного образа, а интересный, приличный в жизни человек выглядит на страницах СМИ клоуном или вовсе розовым идиотом…
Законченный трудоголик, он целыми днями сидит в своей каморке в театре и «ваяет» музыку к фильмам, спектаклям, передачам на ТВ, песням. В перерывах, по вечерам, выходит на сцену Альма-матер в «Юноне» и «Авось», в «Королевских играх», а раньше – еще и в «Тиле»…
Мебели и вещей должно быть мало
– Николай, львиную часть времени вы проводите в театре. А что такое для вас по большому счету ДОМ?
– Если с каждодневной позиции, то это место, куда ты можешь прийти, отдохнуть, спрятаться от неприятностей. Это стены, в которых есть Та, с кем ты хочешь жить под одной крышей, общаться, радоваться и на кого можешь ворчать. Дом – это, прежде всего, моя жена. Все что у меня есть – это она. Она не требует очередную шубку в пол, а говорит: «Дурень, иди и купи прибор, тебе он поможет работать». Отвечаю: «Очень дорого стоит». «Иди купи, тебя это продвинет!». Она – моя надежда и оплот.
– Приходилось ли вам вместе с супругой работать в одних спектаклях?
– С Любой познакомился почти четверть века назад. Она балетмейстер-постановщик и мастер сцен движения. Сейчас работает во ВГИКе, куда ее позвал Виталий Соломин, когда ему предложили взять курс покойного Ромашина. Впервые вместе работали на мюзикле «Свадьба Кречинского» в филиале Малого театра. Люба была балетмейстером-постановщиком, а я – аранжировщиком.
Я благодарен этой работе, потому что после нее решил, что больше аранжировки делать не буду: грань между аранжировкой и сочинением мелодии такая, что и лезвие бритвы не просунешь. Если вычленить гениальную мелодию Чайковского и оторвать ее от его же гениальной аранжировки – не известно, что получится.
– Давайте вернемся к жилищу. Кто занимается ремонтом?
– Периодически мы оба пытаемся вернуться к ремонту. Беремся за это дело и бросаем. Четыре года назад въехали в квартиру в Новогирееве, быстренько поставили новые окна, купили какую-то мебель, так вот и живем. Стиль нашего жилища родился из стиля жизни двух людей, которые все время заняты любимым делом, вечером приходят домой, общаются друг с другом, насколько могут (если есть силы поговорить о музыке или о танцах), ложатся в койку, а утром оба уходят на работу…
– А каковы ваши имперские требования к Дому?
– В нем должно быть много места, мало мебели и минимум вещей.
– И как же выглядел Дом вашего детства?
– Видимо, тут надо рассказывать о том, что в детстве жил в отдельном доме с папой и мамой, ходил в коротких штанишках, и бабушки за мной бегали с панамками. Родился в деревне Городец в Брестской области и прожил там две недели. Потом отца перевели в город Кобрин, где когда-то отбывал ссылку Суворов. Отец – православный священник. Вчетвером (у меня есть еще и сестра) жили в церковном доме. В меру большом, добротном, деревянном. Когда-то этот дом принадлежал одной семье, но при советской власти его разделили на две части, потому что сочли, что он слишком уж большой. У нас было три комнаты, кухня, прихожая, кладовка, чердак и подвал. А во второй квартире жила семья другого священника.
Повзрослев, вдруг осознал, что эта земля, на которой живут все мои друзья и соседи (а это две улицы и куча домов), когда-то принадлежала одному церковному дому. Представил, как же хорошо до революции жили батюшки, причем, ведь всем хватало земли! Непонятно, почему мы все сегодня живем в мегаполисах. И ведь самое странное, что нам это нравится… Впрочем, это тема отдельного разговора.
Около нашего дома всегда стояло много лошадей. Батюшки, которые приезжали к папе из деревень, ездили на бричках и телегах. Технический прогресс выразился в том, что в какой-то момент вместо бричек у дома стали появляться мотоциклы с колясками и машины.
– Несколько лет назад в Оптиной пустыне один священник сказал мне, что, мол, журналист, пишущий о театре, занимается не богоугодным делом. Раньше лицедеев хоронили за оградой церкви. А как ваш отец воспринял то, что вы стали артистом?
– Все всегда зависит от человека. Мы с отцом не обсуждали этот момент. Папа прекрасно понимал, что со мной происходит, в каком направлении иду, кем становлюсь. Наверное, у отца были огорчения по поводу того, что я стал артистом. Но он никогда их не высказывал. Я же старался быть хорошим сыном.
В театр позвал ударник
– А как музыка вошла в вашу жизнь?
– В детстве пел, играл на купленном мне аккордеоне еще до того, как пошел в музыкальную школу.
Папа, кстати, играл на семиструнной гитаре. А батюшки, которые к нам приезжали, всегда пели романсы.
Затем уехал в Брест, поступил в технический вуз и там продолжил занятие музыкой в самодеятельном ансамбле, который днем репетировал, а вечером играл на танцах. Ансамбль через некоторое время в полном составе отправился в Рязанскую филармонию, и, став гастрольным коллективом, начал ездить по стране. Мы работали до 1983 года как «Сверстники». Потом попал в «Феникс» – реставрированный «Аракс», который в разные годы назывался то «Ветром», то «Глобусом». Потом была «Синяя птица»…
– Каким же ветром вас занесло в «Ленком»?
– Меня позвал в театр наш ударник Анатолий Абрамов, как я сейчас понимаю, исключительно для того, чтобы усилить концертную деятельность коллектива. Потому что в самом театре я был мало кому в тот момент нужен. Там поющих людей и без меня хватало. Честно говоря, в то время был очень далек от театра, от тех подвигов, которые происходили в его стенах, и даже не в состоянии был оценить тот факт, что Марк Захаров первым из режиссеров додумался пригласить в репертуарный драматический театр рок-коллектив, гремевший на всю страну…
Более того, был настолько далек от всего этого, занимаясь рок-н-роллом, что даже не прельщала мысль пойти и посмотреть спектакль «Звезда и Смерть Хоакина Мурьетты», на который ломилась тогда столица. Потому что послушал пластинку и пришел от нее в шок: активно не понравились эти слегка выхолощенные намеки на хард-рок в исполнении хорошо поставленных голосов. Для меня это был вовсе не хард-рок… Скажу вам по секрету, поначалу и к «Юноне» и «Авось» возникло очень сложное и противоречивое чувство.
Все это, конечно, как сейчас осознаю, связано с максимализмом, который сидит во мне. Коллектив, в котором работал до «Ленкома», не слышал песен гремевшего к тому времени на всю страну «Аракса», «Машину времени», вообще не слушал «совковые», как мы из называли, коллективы. И Бог его знает, почему так получалось. Максимализм – это ведь те шоры, которые, с одной стороны, заставляют человека бодро двигаться вперед, а с другой – мешают видеть всю палитру происходящего. Кроме того, присутствовало и ощущение того, что раз мы музыканты, то значит – самые лучшие. И какие еще ансамбли могут сравниться с нами?!
– У максимализма ведь есть и хорошие стороны?
– Во мне это звучало так: если уж взялся петь – пой, взялся играть – играй! И если называешь себя музыкантом, то изволь играть хорошо. А это значит, что должен быть настоящий звук, ты должен хорошо владеть инструментом. Мы шли от этого, свой ансамбль изначально строили на звуке, на игре, на пении. Минусы потом тоже вылезали: в произведении должно быть наполнение, которое отражается не только в звукоизвлечении, но и в определенной душевности…
Вот сейчас слышу песню и думаю: «А что там у него квакает? Это что, так люди играют?!». Даже в нашем театральном буфете, когда в нем мало народу, подхожу и прошу музыку выключить. Потому что если в фонограмме что-нибудь шипит, и я не могу «словить» тональность или слышу, как что-нибудь не так звучит, то начинаю неосознанно нервничать.
Из-за него актеры и запели…
– Со временем, после того как вы ввелись в «Юнону» и «Авось», ваше отношение к этому спектаклю изменилось? Как вообще ощущаете себя на сцене в драматических спектаклях?
– Сейчас я предан театру, нравится здесь работать. Спектаклем, который мне очень и очень нравился, была «Поминальная молитва» с Евгением Павловичем Леоновым. Что же касается отношения к «Юноне», то оно трансформировалось тогда, когда «застолбил» для себя те главные пункты, которые особо удивляли, и попытался не повторять старых ошибок. Было время, когда очень нравилось выходить на сцену. Хотелось петь так, чтобы люди кричали, свистели и топали ногами от восторга. Но это все было до какой-то поры, а потом ушло. Может, потому, что всегда хотел заниматься чем-то другим в этой же профессии…
– Чем именно?
– Например, познакомился с возможностями, которая давала музыкальная студия, и «подсел» на это дело. Первый раз попробовал все сделать сам. Результат не всегда устраивал, но преимущество было в том, что «хозяин – барин», можно было самому все переделать, добиться желаемого, не надо было никого уговаривать.
– Расскажите, пожалуйста, о своих наиболее интересных проектах.
– Один из последних – «Поют артисты театра «Ленком». Проект начался с того, что я подарил Диме Певцову песню «Доля». Он ее спел. А потом спели другие актеры театра – Николай Караченцов, Сергей Чонишвили, Александр Лазарев, Витя Раков, Леня Лютвинский… Получился симпатичный сборник. Потом уже вышел сольный проект Певцова «Лунная дорога», с которым он выступает.
– Ваша работа в кино началась, кажется, с картины «Маленький принц» Росса?
– Да, музыка к «Маленькому принцу» – первая работа в кино. Для всех участников, режиссера, оператора, композитора это был дебют. Затем работал на фильмах «Всадники ветра» Бричио Сантоса, «Враги народа» Ангуса МакКуини, «Досье детектива Дубровского», «Удар Лотоса» и «Львиная доля» Александра Муратова, «Шатун» Алексея Серебрякова, «Полосатое лето» Елены Цыплаковой… Был ряд спектаклей на сценах МХАТа и Малого театра.
– А как вообще композитором создается новая музыка?
– Не знаю. Она всегда появляется быстро, но не всегда та, которая нужна. У меня есть собственный рекорд: к первым шести сериям 12-серийного телевизионного фильма «Баязет» (режиссеров Стамбулы и Черныха) выдал музыку меньше, чем за месяц. Правда, первые десять серий увидел задолго до начала своей работы.
Не в состоянии проанализировать рождение музыки, то, как это происходит. Это совокупность всего: что должно быть здесь в фильме, что имелось в виду, когда люди снимали сцену, о чем сама история, что будет эффектно чисто технологически, как все это связать, наконец. Баязет – это название крепости. Сюжет фильма – это война, кровь, убийства, насилие… Убивают казаков, турок, армян. И для всех участников исторических событий осада Баязета – это грязь, боль, пот, кровь, повешенье, расстрелы. Это все одинаковое отношение имеет как к одной воюющей стороне, так и к другой. И не важно, что я – русский, а убивают турка. Потому что для турка это такое же насилие, убийство и зло. Значит, музыкально обе стороны могут быть объеденены одной темой. Если, конечно, продюсер и режиссер не возражают. А так как сама история эпохальная, необходимо, чтобы это и звучало подобающим образом. И здесь нужны такие инструменты, от которых сразу пальцы начинают прорастать в землю, чтобы звуки сразу бы «протыкали губу». Но если ты русский, а начинают играть свое, но на каком-то странном для русского инструментре, то получается очень странная, нерусская музыка. Турок же, слушая ее, воспринимает музыку не как свою, а как русскую. Вот в этом – «фишка».
– Николай, а как вы относитесь к современной эстраде?
– Нормально. Так все это и должно происходить. Так происходит во всем мире. Эстрада – это большая игра, в которой участвуют самые разные игроки. Точно так же можно задать вопрос: а как вы относитесь к засилью музеев в нашей стране? Вот рядом есть музей кукол, в котором никогда не был. Но это не значит, что если он меня не интересует, то его надо закрыть. Единственное, что плохо в этой большой игре, это такое обилие появляющихся имен, тел, красивых людей, что в какой-то момент можно что-то стоящее пропустить.
– А что вы слушаете?
– То, что на данный момент понравилось. Это может быть что угодно. Периодически иду на рынок и покупаю без разбора все, что вышло за последний год.
– Ну и последний вопрос: умеете ли вы забивать гвозди и работать дрелью?
– Умею делать по дому все! Хотя жена, услышав этот мой ответ, наверняка бы тонко улыбнулась…