Из анналов, книжек, дневников и писем
Классик был гениален, занозист и в отличие от большинства собратьев по перу зрил не в крону, а в корень. И потому объяснял все просто. К примеру, так: в Англии не выгодно быть подлецом, а выгодно быть джентльменом, вот они, джентльмены, там и развелись.
Райские мужики
С тех пор как столетие назад Николай Лесков (1831–1895) сделал в ряду прочих и это важное открытие, в демографии туманного Альбиона мало что изменилось: рождаемость джентльменов в норме. У нас тоже норма: по доброму русскому обычаю младенцу с колыбели твердят, что от трудов праведных не наживешь палат каменных (см. сочинения упомянутого желчного классика). При всем том особая наша закваска, в изучении которой он так преуспел, способна творить чудеса даже с «палатами каменными», выворачивая все наизнанку. Читаем.
«…Всеволожский ввел ересь: он стал заботиться, чтобы его крестьянам в селе Райском было лучше жить, чем они жили в Орловской губернии, откуда их вывели. Всеволожский приготовил к их приходу на новое место целую «каменную деревню».
О таких чистых и удобных помещениях и помышлять не могли орловские крестьяне, всегда живущие в беструбных избах. Все дома, приготовленные для крестьян в новой деревне, были одинаковой величины и сложены из хорошего прожженного кирпича, с печами, трубами и полами, под высокими черепичными крышами. Выведен был этот «порядок» в линию на горном берегу быстрого ручья, за которым шел дремучий бор с заповедными и «клеймеными» в петровские времена «мачтовыми» деревьями изумительной чистоты, прямизны и роста. В этом бору было такое множество дичи и зверья и такое изобилие всякой ягоды и белых грибов, что казалось, будто всего этого век есть и не переесть. Но орловские крестьяне, пришедшие в это раздолье из своей тесноты, где «курицу и тае выпустить некуда», как увидели «каменную деревню», так и уперлись, чтобы не жить в ней.
– Это, мол, что за выдумка! И деды наши не жили в камени, и мы не станем.
Забраковали новые дома и тотчас же придумали, как им устроиться в своем вкусе.
Благодаря чрезвычайной дешевизне строевого леса здесь платили тогда за избяной сруб от пяти до десяти рублей. «Переведенцы» сейчас же из «последних сил» купили себе самые дешевенькие срубцы, приткнули их где попало, на «задах», за каменными жильями, и стали в них жить без труб, в тесноте и копоти, а свои просторные каменные дома определили «ходить до ветру», что и исполняли.
Не прошло одного месяца, как все домики прекрасной постройки были загажены, и новая деревня воняла так, что по ней нельзя было проехать без крайнего отвращения. Во всех окнах стекла были повыбиты, и оттуда валил смрад.
По учреждению такого порядка на всех подторжьях и ярмарках люди сообщали друг другу с радостью, что «райские мужики своему барину каменную деревню всю запакостили».
Все отвечали:
– Так ему и надо!
– Шут этакой: что выдумал!»
Это отрывок из рассказа Лескова «Загон», опубликованного в 1893-м. Об этой вещице Лев Толстой писал потом ее автору: «Мне по-нравилось, и особенно то, что все это правда, не вымысел…»
Соседка по знаменитой квартире
Любому несмышленышу известна булгаковская формулировка, вложенная в уста утомленного бессмертием Воланда: дескать, люди все те же, только квартирный вопрос их испортил.
Произнося эту реплику, враг рода человеческого восседает в возникшем из ниоткуда кресле на сцене театра «Варьете» и с чисто академическим интересом рассматривает переполненный, бурлящий глупостью зрительный зал.
Сам писатель, понятно, не обладал сатанинской выдержкой и дьявольским хладнокровием. Одно дело – невозмутимость в книгах, другое – в быту. Сталкиваясь в жизни с прототипами будущих героев, Михаил Булгаков (1891–1940) порой приходил в отчаяние. Он не раз описывал коммунальную квартиру № 50, где ему выпало жить, но особенно ярко и прочувствованно сделал это в фельетоне «Самогонное озеро» (июль 1923-го). Начинается фельетон так.
«В десять часов вечера под Светлое Воскресенье утих наш проклятый коридор. В блаженной тишине родилась у меня жгучая мысль о том, что исполнилось мое мечтанье и бабка Павловна, торгующая папиросами, умерла. Решил это я потому, что из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого ее сына Шурки».
Фельетонная бабка Павловна списана с жившей вместе с Михаилом Афанасьевичем в квартире № 50 гражданки Анны Горячевой. С нее же срисована незабвенная Аннушка, разлившая масло в «Мастере и Маргарите».
29 октября 1923 года Булгаков отметил в дневнике:
«Сегодня впервые затопили. Я весь вечер потратил на замазывание окон. Первая топка ознаменовалась тем, что знаменитая Аннушка оставила на ночь окно в кухне настежь открытым. Я положительно не знаю, что делать со сволочью, что населяет эту квартиру…»
Из воспоминаний первой жены Булгакова Татьяны Лаппа (1892–1982):
«Эта квартира не такая, как остальные, была. Это бывшее общежитие, и была коридорная система: комнаты направо и налево. По-моему, комнат семь было и кухня… Наша комната – от входа четвертая, предпоследняя, потому что в первой коммунист один жил, потом милиционер с женой, потом Дуся рядом с нами… а потом уже мы… В основном в квартире рабочие жили. А на той стороне коридора, напротив, жила такая Горячева Аннушка. У нее был сын, и она все время его била, а он орал. И вообще, там невообразимо что творилось. Купят самогону, напьются, обязательно начинают драться, женщины орут: «Спасите! Помогите!» Булгаков, конечно, выскакивает, бежит вызывать милицию. А милиция приходит – они закрываются на ключ и сидят тихо. Его даже оштрафовать хотели…»
Про давку и девку
Игорь Губерман (автор всеми любимых «Гариков на каждый день», дай Бог ему здоровья!) на страницах книги «Вечерний звон» излагает тему тесноты и скученности в юмористическо-фривольном ключе.
«Редкостно везет, конечно, тем туристам, кто наткнулся по случайности на старожила местного пространства, – поучает Губерман. – Тут услышать можно дивные истории, такие ни в одном путеводителе не сыщутся.
Мой друг однажды был в Кижах – в расположившемся на острове музее старой деревянной архитектуры. Там церкви есть и несколько жилых домов. В одном из них экскурсовод им повестнул, что от печи под общие полати здесь идет искусно сделанный воздухопровод, и зимою лютой на полатях спать очень тепло. И вся огромная семья здесь спит вповалку.
Друг мой, человек с воображением, себе немедленно представил, как сыновья с их женами, и дочери с мужьями, да включая холостых и незамужних, могут спать совместно. Получалась очень тяжкая картина неминуемого свального греха. Тем более что ночь глухая, да еще и выпившие все. Спросить экскурсовода было неудобно, и к тому же явно бесполезно: очень был советской выучки товарищ. Тут мой друг сообразил, что возле входа в дом сидевший старикан вполне мог оказаться старожилом этих мест. И смылся от экскурсии наружу.
Довольно дряхлый дед еще сидел на стуле около крыльца и медленно смолил махорочную самокрутку.
– А вы, отец, – спросил его мой друг, – давно ли тут живете?
– А всегда, – приветливо откликнулся старик.
И тут заезжий фраер мягко и тактично изложил, что именно его интересует в личной жизни обитателей такого дома. Он запинался и слегка неловко себя чувствовал. Старик, однако же, спокойно объяснил, что спали чуть поодаль друг от друга, и что нравы были строгие, но те, которые ходили еще в девках – те ложились в валенках, чтоб их на всякий случай даже в темноте немедля можно было опознать.
У фраера заезжего еще сильнее разгорелось любопытство, и спросил он: как же, если девка по беспамятству или, к примеру, опьянев, без валенок залезет на полати?
И тут помолодел старик, и блеклые глаза чуть заблестели, и с большим достоинством сказал он…»
Ну, а что сказал фраеру воспрянувший от спячки дед, сами прочитайте в интеллигентно-хулиганской книжке Губермана.
О чем мечтали гении абсурда
Авангардист и абсурдист, писатель и поэт Даниил Хармс (1905–1942) первый раз сумел по-настоящему напечататься у себя на родине… в 1989-м. Не удивительно поэтому, что, как и большинство тех, кто пишет «в стол», он вел дневник. 25 ноября 1932 года Хармс записал:
«С давних времен я люблю помечтать: рисовать себе квартиры и обставлять их. Я рисую другой раз особняки на 80 комнат, а в другой раз мне нравятся квартиры в 2 комнаты. Сегодня мне хочется иметь такую квартиру.
Это время я ничего не пишу и не читаю. Калоши у меня сносились. Сапоги почти тоже. Денег нет».
Примерно тогда же (а именно 29 мая 1938-го) человек абсолютно другого склада в другом дневнике сделал гораздо более оптимистическую запись:
«Сегодня после работы нас вызвал Ущеренко и предложил написать как следует о жилищном строительстве. Оказывается, Молотов недавно принимал москвичей и сказал им, что правительство даст сколько угодно денег на жилищное строительство. Только выполняй и перевыполняй его план! Виданное ли дело? Это не на заводы, не на предприятия, которые вырабатывают средства производства, а на дома, которые прямой выгоды государству не приносят. Вот это пример заботы о человеке!»
Цитата взята из дневника Лазаря Бронтмана (1905–1953), регулярно печатавшегося в газете «Правда» под псевдонимом Лев Огнев. Он проработал в «органе» 25 лет и тоже вел дневник, поскольку газетные страницы не могли вместить все его восторги и писания.
Ну и где, спрашивается, водились настоящие гении абсурда?
Мелкие бесы съемных апартаментов
В романе «Мелкий бес», самой знаменитой своей книге, Федор Сологуб (1863–1927), помимо прочего, коснулся, как бы мы сегодня сказали, темы арендного жилья, проблемы взаимоотношений арендодателя и арендатора. А как без этого? Ведь колоритный герой книжки – учитель Ардальон Борисыч Передонов – жил именно на съемной квартире.
«Передонов захохотал от радости, что выедет и за квартиру не заплатит.
– Стребует, – заметила Вершина.
– Пусть требует, я не отдам,– сердито сказал Передонов. – Мы в Питер ездили, так не пользовались это время квартирою.
– Да ведь квартира-то за вами оставалась, – сказала Вершина.
– Что ж такое! Она должна ремонт делать, так разве мы обязаны платить за то время, пока не живем? И главное – она ужасно дерзкая».
Через несколько страниц романа персонажи от слов перешли к делу.
«Выпили водки, закусили сладкими пирожками.
Вдруг Передонов плеснул остаток кофе из стакана на обои. Володин вытаращил свои бараньи глазки и огляделся с удивлением. Обои были испачканы, изодраны. Володин сказал:
– Что это у вас обои?
– На зло хозяйке, – сказала Варвара. – Мы скоро выедем. Только вы не болтайте.
– Отлично! – крикнул Володин и радостно захохотал.
Передонов подошел к стене и принялся колотить по ней подошвами. Володин по его примеру тоже лягал стену. Передонов сказал:
– Мы всегда, когда едим, пакостим стены, – пусть помнит».
Роман «Мелкий бес» был написан в 1902-м, а увидел свет в 1907-м.
Даешь реформу античного ЖКХ!
«На водопровод, владыка, никомедийцы израсходовали 3318 тысяч сестерций. Он до сих пор не закончен, заброшен и даже разрушен. На другой водопровод истрачено уже 200 тысяч, но и он оставлен, и теперь требуются новые расходы, чтобы люди, потратившие столько денег, имели, наконец, воду».
Это письмо древнеримского политического деятеля и писателя Плиния Младшего (около 61–113) императору Траяну, который в 110 году назначил его императорским легатом в Вифинию – провинцию в северо-западном углу Малой Азии. Назначил исключительно для того, чтобы кристально честный Плиний выполнил ответственное задание по искоренению коррупции. Увы, новоиспеченный легат в командировке скоропостижно скончался, так и не победив казнокрадства на местах. Единственно, что успел – придя в ужас от масштабов разбазаривания городских средств, отписать об этом императору.
«Театр в Никее, владыка, выстроенный уже в большей части своей, но не законченный, поглотил, как я слышу (я в отчете еще не разобрался), больше 10 миллионов сестерций, и я боюсь, что напрасно. Он оседает, и в нем зияют огромные трещины…»
Еще телега наверх.
«…в Никомидии огромный пожар уничтожил много частных домов и два общественных здания, хотя они и были расположены через дорогу: Герусию и Исеон. Пожар широко разлился, во-первых, вследствие бурного ветра, а затем и по людской бездеятельности: зрители стояли, неподвижно и лениво смотря на такое бедствие. В городе к тому же не оказалось ни одного насоса, ни одного ведра, ни одного орудия, чтобы потушить пожар».
Еще в том же духе.
«В городе Амастриде, владыка, красивом и благоустроенном, между главными зданиями лежит прекрасная и очень большая площадь, во всю длину которой с одной стороны тянется так называемая река, а на самом деле отвратительнейшая клоака, противная по своему грязному виду и заражающая воздух мерзейшей вонью. Поэтому засыпать ее важно и ради оздоровления города, и ради его красоты: это будет сделано, если ты разрешишь. Я озабочусь, чтобы хватило на работу важную и необходимую».
Не хватило самого Плиния…
Все прелести обмена
Из Юрия Трифонова (1925–1981) с его нравственными абсолютами риелтор – никакой. Зато знаток человеческой природы – искушенный. Правда, в основном – природы образца 1960-х, вычлененной писательским хотением из эволюционного процесса и вечного застоя.
Итак, сел однажды (в аллегорическом смысле) Юрий Валентинович сыграть с этой самой природой партию в шахматы. Английское начало: белая пешка с2 на с4. Кони шальные, ладьи прямоходящие. Как бы шах и как бы мат…
– Природа, вам мат, – смутился писатель, не смея поднять глаз на человеческую природу, взволнованную, как Наташа Ростова перед первым балом. Но продувшаяся и продувная эта природа вдруг достала (опять же в аллегорическом смысле) из-под стола картишки: «А у меня очко!»
Тем, кто хочет узнать, как не надо заниматься обменом в ХХI веке, и какие чувства в процессе обмена не рекомендуется испытывать, обязательно стоит прочитать повесть Трифонова «Обмен».
Начинается она так.
«В июле мать Дмитриева Ксения Федоровна тяжело заболела, и ее отвезли в Боткинскую, где она пролежала двенадцать дней с подозрением на самое худшее. В сентябре сделали операцию, худшее подтвердилось, но Ксения Федоровна, считавшая, что у нее язвенная болезнь, почувствовала улучшение, стала вскоре ходить, и в октябре ее отправили домой, пополневшую и твердо уверенную в том, что дело идет на поправку. Вот именно тогда, когда Ксения Федоровна вернулась из больницы, жена Дмитриева затеяла обмен: решила срочно съезжаться со свекровью, жившей одиноко в хорошей двадцатиметровой комнате на Профсоюзной улице».
Это завязка. А дальше на главного героя накатывают рефлексии и раздвоения. Он не находит себе места (ни в постели жены, ни на койке подруги). Его метания, которые по нынешним временам вызывают оскомину, в начале 1970-х сделали повесть «Обмен» бестселлером. Ну, как же – столько всего накручено! Мать больна, обречена, а тут надо решаться на размен. Сын совестлив, хотя внутренние запреты в нем не окончательны. Не окончательны, зато ужасно сильны… Обмен, понятное дело, пусть и в корчах, но совершается. После чего перепсиховавший, впавший в апатию сын мучается гипертоническим кризом.
Проблема, так сказать, извечная для отечественной литературы: и хочется, и колется, и мама не велит. Кстати, мама героя в отместку говорит ему в финале, что раньше хотела жить с ним вместе, а теперь вот нет: «Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел…» Многозначность как компонент нетленки.
Запутались в нюансах? Тогда, чтобы сориентироваться, оставим утопию и вынырнем в новейших временах. Вынырнем и сразу почувствуем разницу.
«Этот сказочный обмен устроил мне Мент. В квартире-почти-в-центре жили воры, и он их поймал. Воры согласились на обмен со мной, потому что накануне украли в порту контейнер с кухонными плитами. Плиты Мент вернул на место, а воры переехали подальше от контролируемой им территории.
В новой квартире у меня была очень хлипкая дверь, двухмесячный щенок Мона и – спасибо Менту – карабин «Сайга». Преступники обрезали мне кабельное телевидение, подумав, что это телефон (не было там никакого телефона), залепили глазок конфетной бумажкой, а сами стали взламывать соседскую квартиру».
Ну, вот – все по-нашему, по-бразильски.
Это кусочек из книги «Полет над городом В. (Чемоданный роман)» Лоры Белоиван, чье, несомненно, талантливое литературное творчество особенно широко представлено в Интернете (к примеру, на сайте www.hagerzak.org). «Утром, – читаем дальше, – Мент сказал, что надо было рывком открыть дверь, бабахнуть из «Сайги» по ногам преступников и спокойно ложиться спать.
В той же квартире у меня был газовый пистолет «Беретта», подаренный мне Ментом на день рождения. «Беретту» у меня украл один итальянец, который оказался югославом.
С тех пор оружия в доме я не держу».