Надпись на стене
Подъезд как подъезд, за тридцать лет сменилось много жителей, но остались и старожилы, и, может быть, благодаря им среди жильцов сохранился дух вежливости, внимания, сочувствия, который царил здесь изначально. Какое внимание? Какое сочувствие? Всего лишь подъезд!
А поздороваться при встрече, обменяться новостями по дому, помочь женщине донести тяжелую сумку до лифта, или входя в лифт, не спрашивать: «Вам на какой этаж?», помнить – разве этого мало? И если надо было попросить соседку недельку последить за цветами – просили! По нынешним временам – просто фантастика.
И вдруг все кончилось. Случилось это после того, как старые обшарпанные стены вдруг засияли нежным, весенне-голубым цветом – сделали ремонт, но уже на следующий день их осквернили. Нашелся какой-то юный отморозок, и оставил на краске свой автограф. Надпись была яркой, словно горела на стене, а кроме того, зажигала румянцем лица всех тех, кто невольно прочитывал ее. Заборные художества – ими ли нас удивишь? Но бывает, что и стыдишься. Неприличное слово было помещено в контекст наивной и незрелой лексики, являя образчик типичного детского мата, от которого морщатся не только виртуозы этого дела, но и простые любители. Одним словом – гадость.
Возмущению, конечно, не было предела. Но почему никто не взял тряпку и не уничтожил смущающие слова? Не получилось бы – закрасил. Нет краски – позвонил в диспетчерскую. Но, видимо, не договорились, кому это делать. В подъезде – 60 квартир, почему именно я? Почему не сосед? Что, в общем-то, резонно.
Так или иначе, но теперь бесстыжая и наглая фраза встречала всех, кто входил в дом. Она стала главной достопримечательностью подъезда. И начала диктовать свои условия, уничтожая отношения между соседями. Холл был небольшим, да еще с двух сторон стиснут почтовыми ящиками, разойтись трудно. Непременно столкнешься. А о чем говорить, как не о ней? И тогда один вдруг вспоминал, что не заглянул за почтой, и срочно начинал шуровать в ящике, разглядывая и выбрасывая рекламки. У другого некстати развязывался шнурок на ботинке, и он нагибался, чтобы завязать его… Ведь задержись, обменяйся парой слов, и тут наглая гостья непременно оказалась бы участником разговора, его третьим собеседником. Возникало даже желание поставить ее на место: «А вас не спрашивают…» Но никто этого не делал. Боялись. А вдруг услышат: «Это я вас не спрашиваю!»
Справившись со всеми делами, жильцы спешили в квартиру, скорее-скорее – кто на лифте, кто пешком. И вдруг открыли для себя: какой все-таки неприветливый этот наш подъезд! Вдруг на лестничных площадках обнаружились баночки с неаппетитно плавающими окурками, да еще давно погасшие лампочки у дверей лифта, да неряшливый пол у ковша мусоропровода, да свисающие пластиковые перила. Так что надпись в холле не была чем-то из ряда вон выходящим, она просто дополняла картину общего вида подъезда, разве что была наиболее заметной. А еще на что-то намекала, и скоро все поняли – на что: поднесенные сумочки к лифту – далеко не все, что требуется от соседей. Надо еще что-то делать. Всем, сообща. Ух, как это раздражало людей! Какой-то малец учит их, как жить! Ремня бы…
Сколько времени это продолжалось? Недели две – точно. А потом надпись исчезла – так же неожиданно, как и появилась. То ли уборщице надоело лицезреть ее, то ли кто-то из жильцов не выдержал и, спустившись поздно вечером, соскоблил непристойные слова. Короче, в одно прекрасное утро стена стала вновь безгрешной, засияв, как и прежде, девственной голубизной. Забыть бы теперь все, как кошмарный сон, снова улыбнуться друг другу. Не получалось. Что-то надломилось в людях. В общении появилась неловкость, а в вежливых словах, брошенных на ходу, вдруг явственно проступала фальшь. Короче говоря, прежние отношения так и не восстановились. Почему? Объяснить этого никто не мог. Наверно, возникло чувство вины, хотя какой – неизвестно. Скорее – обычный дискомфорт. Пройдет. Но пока стало жить неуютно. Чего только стоят баночки с окурками. Проходя мимо них, люди брезгливо отворачивали головы и ускоряли шаг.