Роман Балаян: «Умею водить по ресторанам»
Любимое место Романа Балаяна – его кабинет в собственной студии в Киеве. Все, кто туда заходят, понимают, что попали в творческую лабораторию. Ни больше, ни меньше! На стенах – фотографии, картины, старинные часы и пустые рамы… Это пространство Балаян лепил долгие годы, никого не допуская к «процессу».
От композитора до гвоздя
– Роман Гургенович, вы ощущаете себя дизайнером?
– Профессия кинематографиста – синтетическая. Он должен хорошо разбираться в живописи, литературе, музыке. Режиссеры народ страшно привередливый! Композиторы обычно обижаются на меня: «Старик, ну почему ты взял эту часть произведения, а ту не взял?!» – «Старик, да не подходит она мне…»
Или художники. Они тоже часто дуются: приходят со своим видением картинки, которая должна быть на экране. Бываю вынужден насиловать их волю, заставляя переделывать «под себя». Мы, режиссеры, – дилетанты во всех этих перечисленных вещах, но зачастую чувствуем их больше, чем профессионалы. Так что когда я с кем-то на площадке воюю, то я ведь не против них, а просто сам за себя. И это разные вещи…
– Вы производите впечатление человека, который очень хорошо знает, чего он хочет. Вы на площадке узурпатор?
– Ну что вы! Если бы я был узурпатором, то был бы лучшим режиссером страны! При моей легкости и любви к импровизации я рассказываю лучше, чем снимаю. Незнакомые со мной журналисты всегда на площадке подходят к другим представительным личностям и никак не отождествляют меня с фамилией «Балаян», то есть с «серьезным человеком и хозяином положения». Я играюсь, а не работаю. Всегда всех прощаю на площадке, боясь кого-то обидеть. К сожалению, не способен уволить человека, чтобы добиться своей цели. Это, конечно, вредит процессу.
– Ну, а дома вы диктатор?
– Диктатором, наверное, первым делом развесил бы на стенах собственной квартиры свои любимые картины…
– Кто мешает?
– Понятное дело, супруга. Недавно она сделала грандиозный евроремонт и теперь трясется, когда я собираюсь вбить в свеже отремонтированную стену гвоздь. Я, конечно, возмущаюсь: «Что я в аптеке живу, что ли?!». И предлагаю: «Ну, давай, набьем сверху рейку и с нее, как в музее, на незаметных нитях спустим картины в рамах». Но пока «добро» на это дело не получил. Мечтаю, чтобы супруга уехала куда-нибудь в отпуск, и я бы тогда быстро осуществил дерзкий замысел.
– А в каком ключе жена решила пространство квартиры?
– Все стены светлые. Она купила старинную итальянскую мебель («по блату»). Вместо 20 тысяч евро заплатила за нее семь тысяч. Стулья, столы, диваны – все довольно красивое.
Прогулкам мешают букеты
– Как вы с женой познакомились?
– История отчасти романтическая, отчасти вполне обычная. Познакомились в ресторане – я отбил ее у какого-то парня. Она долго не желала взглянуть на меня повнимательнее, так что ухаживал месяца три или больше. При этом был молодой и горячий, а ей было 17.
Вообще-то ухаживать не умею, зато умею водить по ресторанам. Цветы никогда не дарю, для меня пытка идти по городу с букетом. Вот такой провинциализм горца во мне говорит.
– Знаю, что вы родились в Карабахе. Что такое горская семья?
– Она, несомненно, консервативна, и рафинированному европейцу может со стороны показаться чуть ли не отсталой. Но в такой семье есть прекрасные традиции. Есть непоколебимая позиция старших и безмерное к ним, старшим, уважение. Случаются, конечно, и у нас исключения из правил, но нахальства детей по отношению к родителям нет и в помине. Если твоя сестра задерживается, то ты беспокоишься, где она ходит, не спишь. То есть мы любим друг друга крепче, как мне кажется, и тоскуем друг о друге сильнее. Но не показываем этого. Дома мы консерваторы во всем, хотя на стороне позволяем себе многое.
– Какие праздники отмечала семья?
– Единственный праздник, который я помню – Пасха. Красили яйца. Новый год не отмечали, даже елки никогда не ставили. Помню еще 1 мая и 7 ноября. К слову сказать, в школе мы «шерстили календари»: искали, какой гений родился в тот ли иной день, чтобы устроить в его честь вечеринку. И на вечеринке, танцуя танго, можно было прижиматься друг к другу…
Про жизнь и про кино
– Какой из домов считаете своим настоящим: Нагорный Карабах, где родились, Киев, где живете много лет, или Москву, где часто снимаете?
– Считаю, что у меня две родины: там, где родился, и там где начал творить. Поскольку в Карабахе не осталось никого (многие ушли из жизни, многие разъехались), то приезжая туда, там провожу всего два дня – в семье моего брата. Прихожу на могилу матери и моего отчима. Потом отправляюсь в Ереван, где три года учился в театральном и очень бурно проводил время, поэтому там мне интересно. Встречаю друзей, мы выпиваем, болтаем, легкомысленно себя ведем, шутим и много жестикулируем. По этой пластике у меня определенно ностальгия…
– Что для вас дом вообще?
– Это место, откуда уходишь с сожалением, а возвращаешься с радостью. Это как любимая работа, на которую бежишь, торопясь, и сожалеешь, что вечером надо ложиться спать. Хотя признаюсь: с годами стало скучнее и в кино, и в жизни. Хорошо и подробно помню времена перестройки, о которой многие так мечтали. А потом оказалось, что масса людей не готова к свободе, которую вдруг получила. Что с ней делать? Ведь мы питомцы зоопарка, а не вольных прерий. И в том зоопарке четко знали, куда и к чему надо стремиться, а чего избегать… Уже сколько лет прошло, а мы все никак не можем найти себя в новой жизни. Конечно, надеемся, что если не детям нашим, то хотя бы внукам будет хорошо. Но пока, думаю, им еще не очень хорошо, если иметь в виду не только материальное положение.
Сейчас школьник, заканчивая девятый или десятый класс, уже мечтает о джипе. Он не тянется к учебе, хотя и окружен репетиторами. Куда больше он готов развозить пиццу, работать охранником в ночном клубе или рэкетиром. Молодой человек рассуждает, как рассуждают в Америке – в обществе потребления. Новое поколение – совсем другое. Кстати, об этом хочу снять свой очередной фильм.
– Сказанное вами касается и студентов творческих вузов?
– Напрямую. В молодости режиссеры моего поколения готовы были снимать свои фильмы бесплатно. Сейчас молодежь думает: «С какой стати бесплатно-то? Пусть деньги платят!» А мы лучшие свои фильмы снимали тогда, когда денег не имели. Я, конечно, не все ленты видел, но не думаю, что после 1986 года на пространстве бывшего СССР рождались шедевры. По крайней мере, мне не попался ни один. Да, есть очень хорошие фильмы, но я-то говорю о другом, – например, об уровне Андрея Тарковского.
– Можете ли прокомментировать то, что произошло в Карабахе, а позже в Грузии – в контексте нашего бывшего «общего дома»?
– Не хотел бы обидеть ту или иною сторону. Всегда есть правда угнетающего и правда угнетаемого. Истина – между ними. Мне кажется, что я знаю эту истину, но не хотел бы говорить о конфликте армян и азербайджанцев или о конфликте Грузии и России, потому что это не моя тема.
Пять процентов суперменов
– Тогда как сформулируете «вашу» тему?
– Я совершенно не похож на свои фильмы. Вообще не похож на режиссера. Скорее меня можно принять за крестного отца, мафиози или, на худой конец, за мясника, торговца, скромного труженика казино… К тому же никогда не стремлюсь произвести впечатление умного человека. Есть режиссеры, которые на съемках картинно прикладывают палец ко лбу, изображая процесс мышления, а я люблю прыгать, бегать и одновременно думать. Смеяться и одновременно снимать какие-то печальные вещи.
Суперменов мало – их в любой стране, любом обществе пять процентов. А большинство – «чеховские» слабые люди. Это замечательная публика, она не может перейти некую нравственную грань, чтобы стать богаче и удачливее. Потому что у таких людей ранимая и тонкая кожа. Вот я насколько мог и пытался всю жизнь снимать кино о таких героях.
У меня нет ни одного фильма, где действуют плохие люди. В последней ленте «Райские птицы» даже кэгэбэшник – исключительно обаятельный, милый, с красивым голосом человек. Смотришь на него и думаешь: неужели же он такая сволочь?!
Всегда был готов предположить, что даже у палача или фашиста, приходящего домой, есть дети, внуки. Что дома он ведет себя совершенно по-другому. Но «на работе» исполняет нечто, что и делает его негодяем…
Причем отрицательный герой не обязательно должен быть убийцей или бандитом. Это может быть обыкновенный карьерист, который просто тупо выполняет служебное задание. И вот тот, кто подвержен такому служебному рвению, выпадает из моего поля зрения, и лично я с такими людьми не дружу. Как не дружу с людьми, которые рвутся во власть. Для чего они туда рвутся?
– Но мы же знаем и порядочных людей, которые вошли во власть и оттуда благополучно вышли, потому что не нашли там себя?
– Но, к примеру, депутатство дало им все-таки привилегии, от которых трудно отказаться. Власть и деньги – это такая вещь, через которые редкому человеку дано пройти, не увязнув. Причем люди при этом могут быть большими патриотами: одно другому не мешает. Бандит – он ведь тоже способен по-своему быть патриотом. Вспомните комедию «Иван Васильевич меняет профессию» и фразу, которую бросает вор Милославский: «Ты что, царская морда, казенные земли разбазариваешь? Так никаких волостей не напасешься!» Ну, чем вор Милославский не патриот?!
– В чем, на ваш взгляд, заключается формула успеха ваших фильмов?
– Наверное, в том, что, когда надо, умею умерить аппетит, поскольку у меня есть принципы. Умею не поддаваться нажиму миллионеров, которые предлагают снимать своих любовниц за большие «бабки». Причем у меня не бывает последующих терзаний по поводу того, что «ах, почему же я не согласился?» У меня, к примеру, был опыт, когда, не скажу кто, предложил: «Рома, $500 000 – тебе, $200 000 – мне, плюс – куча денег на картину. Но надо снять подружку одного крутого человечка, причем в роли не обязательно главной, но значительной». А я тогда вынашивал замысел «Ангела-хранителя» с Литвиновой и Меньшиковым в главных ролях.
Собрались мы в офисе в Москве, меня посадили в первый ряд. Выходит любовница, претендующая на роль Ангела, смотрю я в ее лицо и чувствую, что никаким гримом ангела из нее не сделать. И когда оглянулся на коллег, то все поняли, что вот сейчас мы все потеряли эти очень большие деньги. Я ни секунды потом не жалел, что отказался. А молодой человек согласился бы, наверняка, снимать эту даму в любой роли…
Старые окна Парижа
– Для кого вы делаете кино? Для себя, для зрителя, для того, чтобы ваши фильмы что-то изменили в душе сидящих у экрана? И вообще, может ли искусство кино что-то изменить в душе зрителя?
– Нет, конечно, изменить оно ничего не может. Хотя знаю редчайший случай, когда, посмотрев гениальный спектакль, человек, например, сменил профессию инженера на творческую. Но это исключение из правил.
Фильмы снимаю, в основном, для себя, как и многие режиссеры. Ну, а все эти разговоры, что кино делается для зрителя, – небольшое лукавство. Конечно, каждый фильм являет собой некое послание. Мои послания адресованы тем 70 процентам жителей бывшего СССР, которые в нынешней жизни никак не освоились и хотели бы назад. Я назад не хочу. И если они поймут, почему для меня назад пути нет, то я достиг цели.
Именно поэтому в моем последнем фильме «Райские птицы» так ужесточена жизнь героя. Не знаю, посмотрят картину зрители или нет. В Москве, для того чтобы народ пошел на фильм, нужно вывесить бейсборды, запустить ролики на телевидении, дать рекламу на радио…. Это требует огромных средств.
– Как вообще относитесь к рекламе на улицах?
– Она меня всегда раздражает, потому что, когда я снимаю, не могу снять улицу в том виде, в котором она была построена: она вся в рекламных щитах и перетяжках, пластиковых окнах, стеклопакетах, в надписях. Сейчас проще снимать 19 век где-нибудь в имениях, чем 1930-1960 годы да даже и 90-е на улицах городов. Не смог, например, снять свой любимый Киев. В Париже никто вам не позволит делать окна другими, чем они были 20 или 50 лет назад. А у нас – пожалуйста! Для киношников это большая проблема, так как стерты архитектурные и бытовые приметы истории. Я, снимая старушку якобы в 90-е, на фоне современного окна, должен это окно потом изменить в компьютере, иначе мне никто не поверит. Уходит правда изображения. Но зато ночью, слава богу, что-то стало видно из-за светящейся рекламы.
Наша справка
Роман Гургенович Балаян – кинорежиссёр, сценарист и продюсер. Родился в селе Нэркин Оратаг Мардакертского района Нагорно-Карабахской автономной области Азербайджанской ССР. В 1959-1961 годах был актером Степанакертского театра. В 1961-1964 учился на режиссерском факультете Ереванского театрального института, а в 1969-м окончил режиссерский факультет Киевского государственного института театрального искусства им. И. Карпенко-Карого.
Как режиссер дебютировал в 1973 году, поставив фильм «Эффект Ромашкина». Снимал телеверсии спектаклей Московского театра «Современник» («Анфиса», 1993; «Кто боится Вирджинии Вульф?» и др.). В числе наиболее удачных режиссерских работ: «Каштанка», «Бирюк», «Полеты во сне и наяву», «Храни меня, мой талисман», «Леди Макбет Мценского уезда», «Первая любовь», «Райские птицы».