Юрий Норштейн: «В кадре нужно, чтобы веяло полынью и пахло темно-синим»
В Москве с легендой российской анимации Юрием Норштейном невозможно договориться о встрече – очень занят. Встретились в Ярославле, на Международном анимационном фестивале «Золотая Рыбка», где Мастер презентовал детям и участникам кинофорума новую книгу «Снег на траве». И провел мастер-класс.
Сказка сказок
– Вы назвали фильм «Сказка сказок» самым дорогим для вас и самым личным. Почему?
– Потому что исповедальный. Потому что связан с Марьиной Рощей, в которой прожил почти 25 лет. Потому что оттуда уехал. Потому что нашего дома больше нет. А есть огромный, шестнадцатиэтажный. И мост, который в финале фильма, уже не тот. А помню замощенный булыжником… И как вечером в августе, когда шли дожди, пахла пыль, прибитая каплями… И как гремели покрышками синие автобусы, которые тогда ходили по Москве…
…Двухэтажный старый дом в Марьиной Роще. Свеча в банке, чтобы не задуло. Одноногий сапожник, перед которым на куске фанеры разложена обувь, только разнопарки. Обуви тогда, после войны, было больше, чем ног. Желтые акации на бульварах, в густоте кленов тлеющий свет фонарей и тени на земле.
А как хорошо было погружать босые ноги в теплую пыль…
Кажется, что фильм «Сказка сказок» жил во мне задолго до того, как вообще подумал заняться режиссурой. У меня есть совсем детский этюд: бабушка Варя, Варвара Никитична Тимохина, наша соседка в Марьиной Роще – это тоже «Сказка сказок». Но началось не с этого. И даже не с колыбельной. Колыбельную потом все ходил-пел, не знаю, почему. И когда и почему наш Волчок появился – не знаю. Хотя это персонаж из детства. Мне кажется, он так и остался жить в доме, из которого я уехал. Не знаю, что с ним стало, когда дом сломали. В каждом доме должен быть свой домовой.
А фильм начинался со скатерти – большой, белой, закрывающей все столы во дворе (точно так же, как «Цапля и журавль» – со звука камыша). Столы, вынесенные из коммуналок. Солнечное тепло, осеннее – бабьего лета. И скатерть, которая накрыла эти столы, и люди, которые сели за них перед тем, как разъехаться из дома навсегда. В этой последней неторопливой встрече должны были проявиться все, кого знал, и те, кого уже нет, тоже. На перекрестье их разговоров все и должно было вырасти. История дома. А, в сущности – история страны.
Сочиняя заявку с соавтором Людмилой Петрушевской, думали, что Поэт будет в главной роли. Причем не обязательно, чтобы он появился на экране. Могло проявиться его стихотворение – такое, как «Сказка сказок» Назыма Хикмета. И согласно тексту стихотворения на экране должна была появиться кошка – любвеобильное, памятливое существо. А еще одинокий башмак-разнопарка, найденный детьми в мусоре, – кто бы мог его там оставить, новый, с целой подметкой, башмак?.. Белье на веревках, бык с кольцом в ноздре, полный ужасных, гибельных страстей. Дяденька на деревяшке с одной ногой, наш сосед, пришедший с войны… в одном ботинке…
Все это может быть организовано в один сюжет, но сюжет – особенный, сюжет-гармошку, растягивающийся, расширяющийся, а в конце сведенный к одному простому звуку: «Живем». Потому что наше детство пришлось на конец войны, и мы вечно должны помнить, что счастье – это каждый мирный день. Каждый.
Пачка кальки из сна
– Часто видите сны? Ведь такое ощущение, что и фильмы, и их герои приходят именно из снов…
– В детстве, когда тяжело болел, снился один и тот же сон. В черноте – в метр высотой пачка тончайшей бумаги. И я должен быстро и аккуратно, листок к листку, переложить всю пачку на другое место. Стараюсь сделать это как можно быстрее, но пачка не уменьшается, а рядом новая не утолщается. Уже потом, работая в мультипликации и имея дело с калькой, не раз думал про этот детский кошмар.
– А как попали в анимацию? Кто были родители?
– Родился 15 сентября в эвакуации, в деревне Андреевка Пензенской области. Но уже в 43-м с мамой и старшим братом вернулись в Москву. Мама, Кричевская Бася Гиршевна, всю жизнь проработала в дошкольных учреждениях: яслях, детском саду, на вокзале в «Комнате матери и ребенка».
А отец – Норштейн Берко Лейбович служил наладчиком деревообрабатывающих станков. Умер, когда мне было 14 лет. Был интересным человеком: не получив образования, знал высшую математику, обладал абсолютным слухом и незаурядной музыкальной памятью. Наизусть мог насвистеть Вагнера и Шуберта. Думаю, что старший брат Гарик, ставший скрипичным реставратором, унаследовал свою музыкальность от отца.
Последние два года в школе я учился сразу в двух школах – обычной и художественной. В художественной, как позже выяснилось, училась и Франческа Ярбусова, будущая жена. Работал на мебельном комбинате, а в 1959-м поступил на двухгодичные курсы художников-аниматоров при «Союзмультфильме», на которой начал трудиться с 1961 года.
Но несмотря на то, что на киностудии познакомился со многими замечательными режиссерами, хотел уйти, потому что мечтал заниматься живописью.
– Пытались поступать в художественное училище?
– Все попытки оканчивались провалом. Как будто сама судьба показывала пальцем – вот твое место в жизни! А статьи Эйзенштейна о кино сделали свое разрушительное дело – «заболел» режиссурой. На киностудии познакомился с художником-постановщиком Франческой Ярбусовой, результатом чего стало рождение двух детей – Бори и Кати – и совместных фильмов «Лиса и Заяц», «Цапля и Журавль», «Ежик в тумане», «Сказка сказок», неоконченная «Шинель» и «Зимний день».
Осторожно: опасно для жизни!
– Какая она – ваша Франческа?
– Франческа для меня загадка. Чем больше ее узнаю, тем меньше знаю. Для долгой совместной жизни это, конечно, хорошо. Остается возможность чего-то неожиданного. Но так как мы связаны совместной работой, то и взаимоотношения становятся значительно сложнее. Никогда в жизни не смог бы сделать такой эскиз, какой она способна сотворить в лучшие мгновения творческого беспамятства… Вот буквально полчаса назад видел ее, казалось бы, просто неспособной мыслить, и вдруг передо мной – художник самого высокого накала! Хоть табличку вешай: высокое напряжение, опасно для жизни.
Сложно работать с художником, а Франческа – художник. Я достаточно ясно представляю кинокадр. Идет подробный поиск изобразительных условий, которые точно отражали бы неизобразимые – абстрактные – свойства кадра. С одной стороны – звучание цвета, запахов, звуков; с другой – изображение мечется, все время в постоянных вздрагиваниях, волнениях, на грани неравновесия.
Внешне грамотное, правильное – не есть путь к достойному результату. И не обязательно художник должен объяснять сделанное себе самому. Говоря о Франческе, всегда вспоминаю строки: «В такую ночь Медея шла, в полях собирая травы волшебные…» Она составляет изображение, как лекарственный сбор. Для стороннего наблюдателя наши с ней разговоры загадочны и темны. Я говорю: «Здесь в кадре мне нужно, чтобы веяло горькой полынью, а здесь – чтобы цветы замыкали на себе ночь и растворяли ее, и чтобы пахло темно-синим». Для Франчески – лучшее мгновение: сохранить творческое беспамятство на протяжении работы в эскизе. Тогда психическая и духовная энергия уплотняется. Между художником и режиссером возникает силовое поле. Я должен лишь создать условия, при которых это становится возможным. И тогда вдруг начинаешь делать то, что не можешь осознать умом, и кажется, что все совершается помимо тебя, по Чьей-то воле.
Глаза мокрого котенка
– Кого считаете учителями?
– Кто мои учителя? Это пещеры Альтамира и Ласко, «Спас» Андрея Рублева, последняя скульптура Микеланджело «Пьета Ронданини», «Менины» Веласкеса, последний период Гойи, «Возвращение блудного сына» Рембранта, Ван-Гог, «Мусоргский» кисти Репина, Павел Федотов, Шарден, Милле, русский и европейский авангард, фильм Жана Виго «Аталанта», шеститомник избранных произведений Эйзенштейна.
Но самые выдающиеся учителя – мои внуки и вообще дети. Глядя на их улыбки, на хрупкие, узкие плечики под рубашечками, понимаешь, что все мировое искусство тогда имеет смысл, если в наших душах открывается любовь.
– Почему же в вашем самом главном фильме возникла тема войны?
– Я – дитя войны, видел жен, сестер, родителей тех, кто не вернулся, кто получал похоронки… А кадры в голове возникали спонтанно, выскакивали непонятно откуда. Очень долго, например, рисовались раскадровки к сцене танцплощадки. И все было лишнее. Чувствовал, что очень важно, как освещено время – какой свет оно рождало. Почему-то кажется, что в шестидесятые света было больше. А после войны было сумеречно. Стояли деревянные столбы с мокрыми потеками, светились слабые лампочки – настолько слабые, что даже можно было разглядеть нить накаливания.
Как-то вечером, возвращаясь с дачи, увидел женщину, было очень темно, только слабый свет лампочки на деревянном столбе. И вот вижу, как женщина вошла на мгновение в круг света и… снова скрылась в темноте. Эпизод разом и придумался.
– В «Сказке сказок» много персонажей, которые наверняка пришли из реальной жизни. Вот печальные глаза Волчка у кого подсмотрели?
– Как-то зашел к одной знакомой, а у нее на стене фотография висит, из какого-то французского журнала. Ее нашел сын этой знакомой, увидел на земле скомканный лист бумаги, развернул, а там – эти глаза. Фотография мокрого котенка, с привязанным к шее булыжником. Его только что вытащили из воды, и фотограф – снял. Буквально секунду назад котенок был на том свете и теперь сидит на разъезжающихся лапах, и один глаз у него горит дьявольским бешеным огнем, а второй – потухший, уже где-то там далеко – совершенно мертвый. Как тут не вспомнить глаза булгаковского Воланда! И вот глаза того котенка перерисовали нашему персонажу. В эпизоде, где Волчок стоит в дверях дома, качает колыбельку и наклонил голову набок… Мы оставили эти глаза в наиболее острых, болевых точках, где требовалось напряжение горящего взора.
– Скажите, бывают ли моменты, когда чувствуете гармонию с миром?
– Они бывают у всех, только у каждого – свои. Простые моменты, но без них жизнь невозможна. Приглашение к столу разделить трапезу… Путник, идущий по дороге… Детская тайна… Чистый лист бумаги на столе у поэта… Дерево распустилось… Простые ценности, очень будничные. Сами по себе они не содержат никакой интриги. И только потом, когда-нибудь, на краю гибели человек понимает, какие ценности – истинные.
Наша справка
Юрий Борисович Норштейн, род. 15 сентября 1941 года в д. Андреевка Головищенского района Пензенской области. Фильмы: «Шинель», «Лиса и заяц», «Цапля и журавль», «Ежик в тумане», «Сказка сказок» принесли Юрию Норштейну славу как открывателя небывалых, гениальных пространств в мультипликационном кино. А его работа над «Шинелью» изменила представления не только о мультипликации, но и об искусстве в целом. Да, собственно, и о жизни…