Петровский: предчувствие сирени
Это, пожалуй, один из самых красивых переулков города, и, что удивительно, почти не тронут. В нем хватает цвета: палевое здание мастерских, оливковый особняк Терентьева, серо-голубой дом Бахрушина… И доминантой – рыже-красный, словно пылающий бутафорской осенней листвой, театр. Цвет этот отдается вдали, в перспективе, стеной Высоко-Петровского монастыря, и перекличка эта последним мазком завершает картину.
Люки и костюмеры
В прошлый раз мы были здесь весной. Сворачивали за шлагбаум, шли по дорожке, меченой стройными фонарями, с каждым шагом все более ощущая – сирень! Вместе с нами между кустов с белыми, фиолетовыми, нежно-лиловыми, махровыми, простыми, как пятак, цветами ходил странный человечек. Он взглядом гурмана окидывал окружающее растительное буйство, намечал следующий объект для дегустации, зарывался носом в листву, а потом запрокидывал голову, блаженно щурясь и смакуя очередной аромат.
До сирени еще далеко. Сейчас здесь пахнет краской, и это запах весны. Метут, подкрашивают, рыхлят – город прихорашивается как может. Мы же с вами, как водится, начнем путешествие. Маршрут наш длиною в 290 метров – от Большой Дмитровки до улицы Петровка, именно такую протяженность имеет соединяющий их Петров-ский переулок.
Четная сторона начинается с дома № 2/28. У входа, на Дмитровке, толпятся полицейские машины. Нет, ничего не случилось, просто здесь расположено ОВД Тверского района. Для особняка это был резкий жизненный поворот, ранее он все больше был связан с искусством – в 18-м веке участок принадлежал князю Шаховскому, имевшему свой крепостной театр. Располагались здесь и костюмерные мастерские. Рассказывают, что в 1917 году ученики костюмера обнаружили в подвале люк, ведущий в подземный ход, тянувшийся к Кремлю, и к Страстному монастырю, и к Тверской. Там же находились сундуки, открыть которые любопытным подмастерьям не удалось. Когда один из юношей по прошествии шести лет вернулся к загадочному месту, люк оказался замурован. Делом заинтересовалось ОГПУ и попыталось раскопать ход, но хлынула вода, появилась угроза затопления, и тайна сундуков осталась неразгаданной. Возможно, не случайно позже здесь поселилось ОВД?
За частоколом тоже жизнь
Дом № 2 – пролог к одной из основных тем переулка, это – театр. И пусть почти на половину его тянется серая скучная коробка Совета Федерации, это всего лишь фон, задник. Зато стоящее в глубине же здание школы № 1278 к искусству нас приближает вполне. Школа не раз меняла номер, но суть и здание 1935 года постройки остались. Именно здесь, на школьной сцене, показывал первые этюды Андрей Миронов, читал отрывок из поэмы Горького «Девушка и смерть» восьмиклассник Марк Розовский. Учились Вертинская, Радзинский, Петрушевская, Елена Боннэр, Василий Ливанов, Борис Мессерер… Школ раньше было две: женская и мужская.
«В 1948 году я поступила в первый класс женской школы № 635, – вспоминала Н. Сапожникова. – Со стороны улицы Москвина (теперь Петровский переулок) прямо против филиала Художественного театра до сих пор существует огромный, как раскрытая пасть, проем, через который школа вначале заглатывала, а затем выплевывала свою ежедневную добычу. В том же дворе вместе с нашим красивым …домом из красного кирпича расположилось скромное серое здание мужской средней школы № 170. Этим двум школам стоять бы здесь рядом, как жениху и невесте, если бы только мужская не была решительным образом отчеркнута от женской прямой линией чугунного частокола, упирающегося заостренными концами прямо в небо. За забором копошилась своя, чуждая женскому миру жизнь с неизменными потасовками, киданиями портфелей и шапок… со своим индивидуальным пастью-проходом… аккурат в том самом месте, где недавно выросло здание Совета Федерации… За прошедшие полвека двум школьным зданиям… удалось почти без потерь сохраниться до наших дней, вновь стать школами, объединиться в одну, под номером 1278, и назваться гимназией на манер позапрошлого века».
Нежность нувориша
Дальше начинается архитектурно прекрасное: стоящий торцом к мостовой охристый особняк с богатой лепниной (№ 6, стр. 1), где располагаются мастерские Большого театра, и мой любимый дом купца Терентьева (№ 8), где женские головки в плавных локонах глядят с фасада и решетка на воротах полна экспрессии, не меньшей, чем «Девятый вал» Айвазовского. По мнению Сергея Романюка, эти строения олицетворяют «300 лет истории московского зодчества в его главнейших этапах – московского, или нарышкинского, барокко XVII столетия, классицизма XVIII столетия и модерна грани XIX и XX вв.». Что ж, неплохие триста лет были, значит.
№ 6 считался «домом архитектора Бове», и постройка его датировалась 1830 годом, пока в середине 1980-х реставраторами не было обнаружено, что здание в основе своей – неплохо сохранившиеся палаты 17. Палаты изначально выходили в существовавший тогда Трубецкой (по домовладельцам) переулок и были обращены лицом к Высоко-Петровскому монастырю. Высокие окна обрамляли пышные наличники из резного белого камня…
Владение принадлежало князьям Трубецким. Авдотья Трубецкая, вдова погибшего в 1813 году под Лейпцигом Алексея Трубецкого, сочеталась браком с Осипом Бове – в то время уже известным архитектором, проектировавшим Большой театр, Манеж, Александровский сад… В его послужном списке 34 архитектурных ансамбля. Тем не менее, в свете брак сочли неравным: «Москва помешалась: художник, архитектор, камердинер – всё подходит, лишь бы выйти замуж». Княгиня утратила титул и стала просто «чиновницей седьмого класса», что, впрочем, не помешало счастью молодых. Осип Иванович в качестве приданого получил усадьбу «Архангельское», где выстроил одно из лучших своих творений – Церковь архангела Михаила, кирпичную, с белокаменными деталями, в стиле ампир. Авдотья родила ему четверых сыновей.
«Чиновница 7 класса Авдотья Бове» в 1833 году продала большую часть владений, оставив за собой дом, имеющий сейчас № 8 и первоначально строившийся супругами для себя. В 1902-м этот ампирный особняк был неузнаваемо перестроен «в новомодном стиле модерн», архитектором Ивановым-Шицом для богатого бакинского купца, «одного из нуворишей капиталистической Москвы» Терентьева. О роскоши обстановки, заказываемой в Париже, ходили легенды. Возможно, в те времена в «доме Терентьева» можно было разглядеть признаки вульгарности, что несет в себе безудержное богатство, сейчас же… Стоит только поглядеть на находящуюся ровно напротив рыжую громадину Театра Наций, уже одним цветом и величиной требующую к себе – и только к себе! – внимания, а затем перевести взгляд на плавные линии оконных проемов, трогательные женские головки в обрамлении волн-волос, нежность цветовых сочетаний… и ощущаешь в сердце любовь к нуворишу-Терентьеву. В 1920-х здесь было мексиканское посольство, в 30-х дом надстроили двумя этажами, сейчас он принадлежит частному лицу, которого охранник уважительно называет «хозяин».
Пляшем от вешалки
Но мы вам обещали театр. Вот же он, тот самый, рыже-красный. И старинная надпись на месте: «Театр Корша». Правда, это вход в ресторан. Театр же, с 2006 года возглавляемый Евгением Мироновым, носит имя Театр Наций. С именем Федора Корша его связывала достаточно долгая история – с 1882 года до самого октябрьского переворота. Корш, кстати, делом подтвердил утверждение Станиславского о том, что театр начинается с вешалки, начав свою карьеру, по воспоминаниям актера Юрьева, «в качестве арендодателя вешалки для верхнего платья при Пушкинском театре», а после предпринимательский талант, гибкость и цепкость помогли ему стать крупным театральным деятелем.
«Корш был настоящим коммерсантом и выжимал из театра все соки, – писала о нем актриса Павла Вульф. – Как человек неглупый, понимающий свою выгоду, он привлек к театру лучших актеров из провинции и не скаредничал…». Задачи и подход у Федора Адамовича были весьма современными: сделать так, чтоб театр мог выжить без дотаций. В репертуаре преобладали комедии и фарсы «с любовным уклоном», что нравилось основной массе зрителей. Дешевыми билетами на «утренники» и праздничные дни он привлек к театру молодежь (Москвин вспоминал, что в молодости он был «отравлен» театром благодаря Коршу, который «за 20 копеек давал возможность посмотреть первоклассную труппу…»). С пылу с жару шли на сцене модные, только вышедшие европейские пьесы. Каждую пятницу зрителей ожидал сюрприз – премьера спектакля! Если добавить к этому очень сильный актерский состав и великолепное здание, построенное с помощью братьев Бахрушиных архитектором Чичаговым и оборудованное по последнему слову техники – даже электрическим освещением, которого еще не было в Большом и Малом театрах! – то понятно, что предприятие Корша было обречено на успех.
Позиции Федора Адамовича пошатнулись с появлением входящего в моду «режиссерского театра» и приходом советской власти. Тем не менее, официальной датой закрытия считается 1933 год. «31 января был последний спектакль в театре Корш, – писал режиссер Николай Радин. – Бесславно кончил он свое 55-летнее существование: люди, ликвидировавшие его, не посчитались ни с чем… Приказом Наркомпроса художественный состав распределен между московскими театрами, здание передано со всем инвентарем МХАТу». Итак в здании поселился МХАТ, а переулок (тогда Богословский) стал улицей Москвина.
Ванна обетованная
Заканчивается левая сторона переулка комплексом доходных домов Бахрушина. Первое, что бросается в глаза – барельеф, Есенин! В этом доме он жил не со своей очередной женой, любовью, любовницей, а с поэтом-имажинистом Анатолием Мариенгофом, которого называл своим лучшим другом. Вот как описывает их «поэтический быт» 1919 года Мариенгоф.
«К осени стали жить вместе в Бахрушинском доме. В комнате было ниже нуля. Снег на шубах не таял….Спали мы с Есениным вдвоем на одной кровати, наваливая на себя гору одеял и шуб. Тянули жребий, кому первому корчиться на ледяной простыне, согревая ее своим дыханием и теплотой тела.
…Мы решили пожертвовать и письменным столом мореного дуба, и превосходным книжным шкафом с полными собраниями сочинений… и завидным простором нашего ледяного кабинета ради махонькой ванной комнаты. Ванну мы закрыли матрасом – ложе; умывальник досками – письменный стол; колонку для согревания воды топили книгами. Тепло от колонки вдохновляло на лирику.
Через несколько дней после переселения в ванную Есенин прочел мне:
Я учусь, я учусь моим сердцем
Цвет черемух в глазах беречь,
Только в скупости чувства греются,
Когда ребра ломает течь.
Молча ухает звездная звонница,
Что ни лист, то свеча заре.
Никого не впущу я в горницу,
Никому не открою дверь.
Действительно: приходилось зубами и тяжелым замком отстаивать открытую нами «ванну обетованную». Вся квартира, с завистью глядя на наше теплое беспечное существование, устраивала собрания и выносила резолюции, требующие установления очереди на житье под благосклонной эгидой колонки и на немедленное выселение нас, захвативших без соответствующего ордера общественную площадь. Мы были неумолимы и твердокаменны».
Имажинистов называли губителями Есенина, мол, эти взгляды, этот быт привели его к безвременной смерти. Но поэт Сергей Городецкий, неплохо знавший Сергея, считал иначе: «Имажинизм был для Есенина своеобразным университетом, который он сам себе строил. Он терпеть не мог, когда его называли пастушком, Лелем, когда делали из него исключительно крестьянского поэта. Отлично помню его бешенство, с которым он говорил мне в 1921 году о подобной трактовке его. Он хотел быть европейцем». И проводником в этот еще неведомый мир стал для Есенина «истинный денди», «циник» Анатолий Мариенгоф.
В короткой нашей прогулке не вместить характеров, страстей, нюансов, глубины, так что приходится ограничиваться зарисовками. И вот последняя история о «фирменной фишке» имажинистов, рассказанная Мариенгофом:
«…На второй день в Петербурге пошел дождь. Мой пробор блестел, как крышка рояля. Есенинская золотая голова побурела, а кудри свисали жалкими писарскими запятыми. Он был огорчен до последней степени.
Бегали из магазина в магазин, умоляя продать нам «без ордера» шляпу.
В магазине, по счету десятом, краснощекий немец за кассой сказал:
– Без ордера могу отпустить вам только цилиндры.
Мы, невероятно обрадованные, благодарно жали немцу пухлую руку.
А через пять минут на Невском призрачные петербуржане вылупляли на нас глаза, «ирисники» гоготали вслед, а пораженный милиционер потребовал документы.
Вот правдивая история появления на свет легендарных и единственных в революции цилиндров, прославленных молвой и воспетых поэтами».
…А мы тем временем свернем в проулок между серо-голубыми домами и пойдем вдоль цепочки фонарей – во дворик, где цветут по весне бесчисленные сирени. Вдруг, пока дойдем, она уже и зацветет?