Прогулка в прошлое
У каждого города есть своя характерная черта, свои места, по которым его безошибочно узнаешь. Москва? Кремль, Мавзолей, Кутузовский проспект, Ваганьково… Киев? Крещатик, Андреевский спуск, Киево-Печер-ская лавра… Петербург? Дворцовая площадь, «Аврора», коммуналки.
Вообще-то коммуналки есть везде, но в Питере они особенные. Стоит на проспекте дом-дворец, с колоннами, с портиком, с мраморной табличкой, гласящей, что построен он знаменитым архитектором, а свернешь под арочку, пройдешь помойку, поднимешься по узкой бывшей черной лестнице и попадаешь в квартиры из пяти-семи и более комнат. Комнаты стоят в ряд, как на параде, только двери между ними давно заделаны. Ранее они были проходными – это называется анфилада. А теперь из них можно выйти лишь в длинный, заваленный хламом коммунальный коридор.
Когда-то в таких квартирах жили преуспевающие врачи с хорошей практикой, профессора, полковники и прочая солидная публика. Прошло сто лет, и ничего не изменилось. Здесь все так же живут и врачи, и профессора, и офицеры, только уже в одной квартире разом.
Хватает и другого люда. Рабочие питерских заводов, учителя, освободившиеся заключенные. Часто в большой коммунальной квартире судьба словно специально собирает «каждой твари по паре». Не буду описывать их быт, про это уже написаны книги и сняты фильмы.
* * *
Если в советские времена такие дома ремонтировали, то жильцам, кому давали отдельные квартиры в панельных домах на окраине, кого переселяли в маневренный фонд, приходилось дожидаться, когда прежние коммунальные хоромы перекроят на квартиры поменьше. Они тоже часто оставались коммунальными. Причем в такой квартире могло не оказаться, к примеру, ванной или ванная комната была, но размером метров в двадцать и с окном.
Мне повезло. Дом, где я жил, прошел капремонт. На третьем и четвертом этажах обитали народные артисты и олимпийские чемпионы, на моем втором остались небольшие коммуналки. В моей – всего три комнаты. Жили в двух: в одной моя семья, в другой – закаленная нелегкой жизнью фронтовичка и она же по бывшему мужу родственница Марины Цветаевой. Третью комнату мы успешно обороняли от заселения.
Зато у моей знакомой, Нонны, жившей неподалеку в коммунальной квартире на улице Желябова, было восемь комнат. Дверь в ее комнату украшали два замка и цепочка. В остальных комнатах кипела жизнь: там кто-то садился в тюрьму, кто-то выходил. Бурно отмечались все праздники: красные-революционные, церковные, выход из заключения, а также авансы и получки. Мужики гуляли от души, потом ломились к моей знакомой. Та держала оборону от них, а утром от их жен, которые почему-то не могли ей простить этих домогательств.
Знакомая дружила с участковым, регулярно приглашала того к себе, оставляя дверь в комнату нараспашку. Распаренный от чая участковый грозно посматривал из-за стола через дверной проем на сновавших по коридору соседей, но помогало это ненадолго. Нонна даже подумывала ходить к себе в комнату через окно, благо это был хоть и высокий, но первый этаж. И конечно, мечтала об отдельной квартире пусть даже в пригороде.
Мои мечты были поскромнее и ограничивались еще одной комнатой. Той самой, которая за стенкой и свободна.
* * *
Для этого, по советским законам, в семье должен был появиться ребенок. А до этого светлого момента свободную комнату надо было оборонять. Комната замечательная. Без мебели она напоминала футбольное поле. Двадцать четыре квадратных метра, потолки три с половиной метра и два окна на Невский проспект. И раз в два или три дня раздавался звонок, за дверью стояли кандидаты на комнату со смотровым ордером в руках.
План обороны был детально разработан совместно с соседкой. Предусматривалось два варианта. Если кандидаты в соседи приходили при мне, в ход шел вариант первый.
– Отличная комната, – радовались потенциальные новоселы, оглядев предлагаемое жилье.
– Да-да, отличная, – подтверждал я, поглядывая на часы, – и время посмотреть, хорошее выбрали, пока соседки нет.
– А что такое? – сразу настораживались посетители. – Кто соседка?
– Да уборщица, в пивном баре на Маяковского. – Как в десять вечера бар закрывается, все сюда переходят. Гудят уже здесь, до утра.
После такого заявления «гости» сникали и шли смотреть комнаты в других квартирах. Некоторые, правда, начинали возмущаться.
– Что ж вы ее не выселите?!
– Нельзя, – продолжал я клеветать, – куда только ни писали. Тут пришла комиссия, аккурат на сорок лет Победы, так она ордена, медали нацепила, выскочила: «Кто меня, фронтовичку, тронет?!» Так они и ушли. Сказали, ждите, пока помрет…
– А как же вы сами здесь живете? – не унимались самые недоверчивые.
– Да мы меняемся, – обреченно махал я рукой, – уезжаем в область, тоже в коммуналку. Потому что сил здесь жить у нас больше нет.
После такой прочувствованной речи, помню, какой-то серьезный дядя в кожаном пальто долго жал мне руку, сочувствуя и благодаря за информацию.
Если же я был на работе, и «гостей» встречала соседка, грязь старательно лилась на меня.
– Въезжайте, въезжайте, – цедила она, гоняя во рту вечную «беломорину». – Месяца два поживете спокойно…
– А потом?! – сразу настораживались будущие соседи.
– Потом? Потом выйдет. Соседушка! Ему ж за хулиганку больше шести месяцев не дают! Тогда начнется… Но вы не расстраивайтесь, его ж через полгода снова посадят. Только уж эти месяцы… – и она крутила головой, не находя слов, чтобы описать то, что будет здесь твориться, когда я выйду на свободу.
В исполкоме, выдавая мне ордер на эту комнату в связи с естественным увеличением семейства, долго недоумевали: как же так, такая хорошая комната, и столько месяцев все от нее просто шарахались.
Довольны были мы с женой, довольна была соседка. Но первое, что мы попытались сделать – от этой замечательной квартиры избавиться и заполучить отдельное жилье.
* * *
Квартиры, как, впрочем, и комнаты в те времена не продавались и не покупались. Единственным способом получить отдельное жилье обитателю коммуналки в восьмидесятых годах был обмен.
Тогда не было многочисленных, как сегодня, газет объявлений, агентств недвижимости. Раз или два в месяц выходил бюллетень бюро обмена, и оставалось еще место у метро «Площадь мира», где вечером в углу роились желающие поменять жилье. Здесь даже не возбранялось лепить написанные от руки объявления на огораживающий стройку забор.
Объявлениями мы не ограничивались и, изготовив и повесив на грудь плакат с вариантом обмена, я ходил среди граждан, собравшихся на пятачке у метро. Вид у меня был, как у американского безработного, которых тогда часто показывали в программе «Время».
Информация об обмене расползалась, и вскоре начались звонки. Особенно много звонили те, у кого, кроме желания жить на Невском проспекте, ничего за душой не было.
Звонили какие-то сумасшедшие, предлагавшие нам переехать из Ленинграда в какой-нибудь Тихвин на окраине области или в такую же коммуналку, но в другом месте. Договаривались о встрече какие-то непонятные люди, хотевшие, по-моему, просто посмотреть чужую квартиру. Очень долго донимал нас один несчастный, загнанный ордером исполкома в «Страну дураков». Именно так ленинградцы называли район, ограниченный проспектами: Наставников, Ударников, Энтузиастов и Передовиков. Он настойчиво зазывал нас к
себе:
– Нет, вы приезжайте и посмотрите, что я сделал из своей хрущевки!
Я отказывался не только меняться, но и просто ехать смотреть квартиру в районе проспектов с такими отвратительными названиями.
Первый реальный вариант возник где-то через месяц. Предлагались двухкомнатная квартира буквально метрах в ста, на набережной Мойки. Нас их квартира устроила, но менявшаяся с нами пара предупредила:
– Мамочка – женщина своеобразная. Она вам скажет: «Чтобы я поехала в ваш коммунальный клоповник, вы мне должны заплатить две тысячи рублей» (немалые деньги по тем временам). Вы согласитесь, мы вам дадим две тысячи, и вы их отдадите нашей маме.
Настал день смотрин. Приехавшая дама не стала снимать шубу и сапоги и долго ходила по комнатам, брезгливо колупая только что поклеенные обои. Пооткрывала краны в ванной и зачем-то спустила воду в туалете. На ее лице застыла брезгливость. Следом за ней тянулся шлейф густого запаха каких-то духов. На паркет с ее сапог натекли лужи.
Соседка угрюмо ходила следом. Они были одногодки.
В кильватере следовала молодая пара, издали убеждавшая:
– Мама, посмотрите, какой паркет… Мама, это самый центр.
Мама властно, как дирижер, махнула рукой, приказывая замолчать.
– Ну вот что, чтобы я поехала в этот коммунальный клоповник из кооперативной квартиры в элитном доме на Площади Мужества, вы мне должны заплатить три тысячи рублей.
Стоявшая за ней пара закивала, чтоб мы соглашались.
– Да пошла ты…, дура! – чуть не выплюнув папиросу, с прямотой фронтовички отрезала соседка.
Обмен сорвался.
Потом был еще один вариант.
Семья из четырех человек сделала распространенный в те годы маневр. Живя в однокомнатной квартире, построила трехкомнатный кооператив. Перед заселением, чтобы не отдавать городу однокомнатную квартиру, супруги оформили развод. Однокомнатная квартира досталась мужу, а жене с детьми – трехкомнатная.
Их здравомыслие доказало и то, что они, недолго думая, решили все свое богатство отдать за квартиру в центре. Правда, и тут не обошлось без родителей. Вместо строгой мамы в этот раз смотреть квартиру пришел папа-отставник.
Ему квартира не понравилась. Он ходил за нами следом и старательно хаял ее. Было Первое мая. Можно было даже открыть окна, выходившие на Невский проспект. Внизу плыла к Дворцовой площади демонстрация. Качались знамена, торчали на палках портреты вождей, выгибались дугой от ветра транспаранты: «Мир! Труд! Май!». Видя нас в открытом окне, кто-то не очень трезвый прокричал «Ура». Супруги сверху как-то сразу согласились на обмен.
Мы, прямо у окна, ударили по рукам. Сзади донеслось кряхтение. Отставник, стоя на четвереньках, отгибал ковер, проверяя, не окажется ли под ним вместо паркета квадрат линолеума.
В новом районе, вместо окружавших нас ранее дворцов, оказались краны над котлованами и безликие, похожие на кирпичики, дома. Кирпичики стояли, лежали на боку, торчали, как зубы, вверх. Но человек ко всему привыкает. Выросли деревья, протянули метро, уехали куда-то в другое место краны, и это место надолго стало моим.
* * *
Но речь даже не об этом. Не то чтобы мой пример воодушевил других, просто в стране стали появляться богатые люди, желающие жить в центре, в хороших квартирах. Они приняли новые законы и теперь ничего не меняли, а просто, достав пачки денег, покупали то, что им понравилось. Разрезанные на комнаты коммуналки вновь соединялись в единое целое отдельных квартир. И многие жильцы коммуналок воспряли духом.
В том числе и моя знакомая Нонна. В один прекрасный момент как-то вдруг выяснилось, что ее квартира не на первом этаже, а в бельэтаже. А еще в подъезде всего две квартиры. Налево и направо от входа. И все это на тихой улице в центре. И к ним в квартиру пришли риелторы. Тогда они ходили в кожаных куртках, носили короткие прически и свою риелторскую квалификацию повышали в основном не на семинарах, а в спортивных залах. Они явились, как добрые волшебники из сказки, чтобы выполнить все ваши желания.
А жильцы желали разное. Правда, поглядывая на риелторов, просили умеренно. Рядом с ними торговаться как-то не хотелось. В основном желали отдельные квартиры в новостройках. И все-таки. Семидесятипятилетний дед пожелал отдельный номер в каком-нибудь загородном санатории с полным пансионом, до конца жизни. И ему это сделали. Не конец жизни, дай Бог ему здоровья, а отдельный номер с полным пансионом. Кто-то вообще захотел выехать в другой город. Восемь плюс восемь комнат, где-то двенадцать семей из двух квартир, так что вариантов пожеланий хватало.
Моей знакомой с лету предложили однокомнатную квартиру, и даже метро было рядом. Но она отказалась. Потребовала взамен или трехкомнатную квартиру в новостройке, или двухкомнатную в старом фонде после капремонта.
– Да, непростое время, – согласился риелтор, кивнув стриженной под ноль тяжелой шишковатой головой. – Ты че, подруга, время такое, говорю, люди пропадают, и никто найти не может. Только доверенность от них и находят на право сделок, а их самих нет.
– Ну, не знаю, – вздохнула и Нонна, – чего только нынче не бывает. Только у меня в жэке паспортистка-подруга и ни по какой доверенности меня не выпишет. А сама я вскорости за границу собираюсь. Может, на месяц, а может, и на три. Еще не решила…
В результате, из предложенного она выбрала двухкомнатную квартиру все на той же Мойке.
* * *
Собирая материал для новой книги, я специально приехал из Москвы и прошелся по старым местам.
Посмотрел на окна своей старой коммуналки. В них до сих пор видны третьи рамы, которые я ставил, чтобы хоть немного приглушить шум с Невского проспекта. Во двор теперь не зайти – охрана.
Иду дальше по центру, старым маршрутом, как когда-то на работу, через Дворцовую площадь. Выхожу на Английскую набережную. Двухэтажный особняк вовсю ремонтируют. Над старинной дверью висит синяя табличка – здесь было всего четыре квартиры. Внутри парадная лестница, камин, колонны. Осталась лишь одна квартирная дверь, утепленная, с клочьями торчащей ваты. Над косяком паутина оборванных проводов и звонки с фамилиями прежних коммунальных жильцов. Что ж, за такой особняк им наверняка отступного не пожалели…
* * *
Дома, помнят ли они тех, кто жил здесь века назад? Тех, кто вселился в них, перекроив на клетушки залы дворцов? Тех, кто умирал здесь от голода в блокаду? И тех, кто сегодня скупил все и считает себя хозяином жизни?
Дома тоже имеют душу, только живут другим временем. Да и для нас самих жизнь, если оглянуться, лишь миг. Поэтому и кажется многим прежний коммунальный рой жильцов раем. Да только вспоминаем мы не его, а свою молодость. И кидает жизнь нас так, что сам порой удивляешься. Словно перелистываешь старый альбом. Вот ты в каком-то дальнем порту. Вот спешишь на работу через Дворцовую площадь. А вот – в громыхающей «вертушке» над горами Чечни. А теперь по утрам спешишь на работу через центр Москвы, захватив уголок Красной площади. Что же дальше? Наверное, ты и живешь, лишь когда готов к переменам и веришь, что дальше будет все лучше, а прошлый мир вспоминаешь с ностальгией, понимая, что уже никогда в него не вернешься.