Воспоминания о бане на фоне снегов
На исходе февраля зима сыграла заключительный классический аккорд: мороз и солнце, холодно и весело. Чтоб не замерзнуть, мы снова выбрали для прогулки не площадь и не набережную, а маленький переулок. Но в отличие от предыдущего, Глинищевского, этот был полон жизни, которую мы наблюдали сбоку, снизу, с горки и даже с высоты четвертого этажа.
Он прикидывался то альпинистской тропой, то узким бутылочным горлышком, куда с трудом протискивались бесконечные караваны прохожих и машин, то коридорчиком между двух миров, но движение не затихало ни на секунду. Ходили и мы – вдоль и поперек всех его шести домов, и теперь можем с вами поделиться некоторыми знаниями о Малом Палашевском переулке.
Топографические капризы
Конечно, если бы уже наконец наступила весна, все было бы иначе. Мы бы вышли из метро «Пушкинская» у Макдональдса, пошли по Тверской улице налево, вдоль длинного серого здания, ныне известного «Бенеттоном», а раньше – магазином «Наташа». (Одним из первых магазинов вместо безликого «универмаг» названным просто по имени. Встречаться «на углу у Наташи» было так же привычно, как и у памятника Пушкину.) Хотя суть не изменилась: в витринах все те же милые женскому сердцу кофточки, сумки и прочие жизненно необходимые пустяки. Теперь главное – не пропустить первую арку налево, это и будет наш переулочек. Впрочем, есть примета: Лавочкин, обнимающий угол дома. Мемориальная доска, увековечившая память известного авиаконструктора, выглядит именно так.
Посмотрели? Так вот: мы этим путем не пойдем. Возможно, вы поинтересуетесь, к чему эти топографические капризы. Все просто. За официальной частью, как правило, следует художественная, и если бы было тепло, прогулка наша длилась бы и длилась. Вдоволь покрутившись по Малому Палашевскому, мы бы непременно спустились с горки в Палашевский Большой, являющийся его логическим продолжением. Шли бы себе и шли, миновав Трехпрудный со «скворечником» Нирнзее и памятью о Цветаевой, устремляясь к Малой Бронной, где когда-то был студенческий «Ад», а потом наступил элитный рай, и кофейня «Донна Клара» соседствует с баром «Клава». А потом бы перед нами открылась чаша Патриарших прудов с бликами на воде, чуть пригашенными неизменной загадочной дымкой. Пролетела бы на метле Маргарита, и мы бы сели на бережку в любимом «Сулико» и обязательно бы пили ароматный чай с мятой. Но не сезон. А потому заходим на маршрут с тылу, снизу, чтоб в конце его выскочить на Тверскую и быстро нырнуть в теплое метро. Так что сворачиваем от угла вовсе направо – на Большую Бронную, идем вдоль террасы Макдональдса, сузившей и без того неширокий тротуар донельзя, и снова сворачиваем направо, во всегда пустынный Сытинский переулок. Там, в самом его конце, неприметный поворот в наше бутылочное горлышко.
Вид с балкона
Не устаю удивляться, как это так: только что – никого, а стоит свернуть (да-да, наконец, в Малый Палашевский!), и полное ощущение муравейника. Узенькой муравьиной тропы. Сюда и так-то никакому трактору не проехать, да еще машины припаркованы по обе стороны. Кажется, движущиеся, неспешно поднимающиеся в ледяную горку авто так и рассыпаются в извинениях: «Ой, простите, я, похоже, вам на ногу наступил!» Где тут еще ухитряются протиснуться, просочиться люди, вообще уму непостижимо, но приладились как-то – то тротуаром, то мостовой. Все неторопливы, скользко потому что. Только выходящие из школьной калитки сразу на ледяную горку дети норовят от происходящего получить удовольствие – бесплатный каток!
Школой № 122 с углубленным изучением области знаний «искусство» (музыка) и открывается Малый Палашевский. Школа эта прежде всего знаменита своей хоровой капеллой мальчиков, созданной более полувека назад педагогами Гнесинского училища. К нелегкой доле музыканта здесь начинают приучать с 6 лет. Плюс к обычным школьным знаниям дети осваивают сольфеджио, вокал, хоровое дирижирование, игру на флейте, скрипке и кларнете, гастролируют по миру и даже в каникулы не отлучаются от святого искусства: выезжают летом в хоровой лагерь «Дача Шаляпина».
Но все-таки, слава богу, при этом остаются обычными любопытными мальчишками. «Дитя перестройки» Ашот Аршакян вспоминал, как их, юных вокалистов, делегировали на «торжественное открытие первого ресторана «Макдональдс» в СССР». Человеку, не помнящему то время, трудно представить, какое это было событие – практически очередной прорыв в железном занавесе. И ведь прямо рядом – на Пушкинской! Очевидцы помнят километровые очереди, а юному Ашоту запомнилось, что «когда мы споем, можно будет съесть сколько угодно». А затем резюме человека с резко расширившимся жизненным опытом: «Ванильный коктейль – очень вкусный. Биг-мак – очень вкусный. Картошка – очень вкусная. Кока-кола – с настоящим льдом. Гамбургер – очень вкусный. Мороженое – плохое».
Если подняться ко входу в школу и дальше – на заледенелую и заснеженную спортплощадку, то оказываешься как будто на театральном балконе: далеко внизу расстилаются Бронные переулки. Здесь, на возвышении, хоть и держишься за оградку, чтоб не поскользнуться, начинаешь ловить себя на некоей отрешенности и возвышенности мыслей. И неудивительно: ведь на этом самом месте три четверти века назад находилась церковь Рождества Христова в Палашах (о чем, кстати, свидетельствует и табличка на школьных дверях).
Последнее прибежище – Брюсов переулок
Появился на этом месте деревянный храм в XVI веке, позже был перестроен в каменный. Про Рождественскую церковь, как ее называли, рассказывали немало историй. Вот одна из них. Жил будто при церкви слепой мастер-оружейник, делал уникальные клинки черного цвета и сверял их звон со звоном церковного колокола. Но однажды колокол «охрип», мастер затосковал и умер, так и не открыв никому секрета черного клинка. Пришлось с тех пор довольствоваться обычными. Но больше всего легенд связано с иконой Богоматери «Взыскание погибших», которая, прежде чем обрела свое место в церкви Рождества, хранилась в качестве семейной святыни в доме одного московского дворянина. Позже владелец ее разорился, овдовел и уже было собрался сводить счеты с жизнью, но вовремя помолился перед иконой, и обстоятельства его резко переменились. После чего было ему веление во сне отнести икону в Рождественский храм, что он и исполнил. Историй таких бесчисленное множество: икона с древности прославилась многими чудесами, имела будто бы силу прощать самых падших и спасать погибающих грешников, в последнюю минуту в раскаянии взмолившихся ей о помощи и спасении. И честное слово, очень хочется этому верить.
Икона была разрублена на куски при вторжении французов, но и тогда продолжала спасать и исцелять. А потом, восстановленная, обрела свой придел в Рождественской церкви. Перед этим образом в 1912 году Марина Цветаева венчалась с Сергеем Эфроном. Прихожанами здешней церкви, кроме Цветаевых, были художница Наталья Гончарова (вон домик виднеется на углу Трехпрудного и Большого Палашевского переулков), знаменитый актер Сумбатов-Южин (красный дом с эркером напротив), граф Разумовский, даже члены Английского клуба (позже Музея Революции, красные стены которого мы непременно будем наблюдать в конце пути).
Как ни странно, чудотворной иконе с богатой ризой удалось уцелеть даже после революции: прихожане принесли из дома ценности и откупились от реквизиции. Но настали 30-е, гибельные для русских церквей годы. В 1935 году храм постановили закрыть «для помещения там спецлаборатории Военно-воздушной академии им. Жуковского» (чего только не было в наших церквях! И склады, и кружки художественной самодеятельности, и Союзмультфильм, и даже овощные базы, пропитывавшие кислым капустным духом церковные стены насквозь), но затем все-таки сломали. За компанию. А икона Богоматери – последнее прибежище отчаявшихся – отправилась неподалеку: в церковь Воскресения Словущего на Успенском Вражке, что в Брюсовом переулке, где пребывает и по сей день.
Поэтический рассол
Среди прихожан Рождественской церкви была и семья Аполлона Григорьева. Хотя сам поэт прожил здесь всего несколько детских лет, они удивительным образом наложили свой отпечаток. Жизнь в Малом Палашевском представлялась ему «залитою каким-то светом». Григорьев вспоминал: «В лета младости я с сердечным трепетом проходил всегда мимо этого дома Козина у Тверских ворот… нередко под предлогом искания квартиры захаживал на этот двор, стараясь припомнить уголки, где игрывал я в младенчестве».
Определить, где поэт искал места своих младенческих игр, нетрудно: вывеска «Химчистка» на доме № 6 видна с обоих концов переулка. Нет, семья поэта никакого отношения к химчистке не имеет, так же как и к баням, построенным в 1889 году на месте дома Григорьевых. В двухэтажном здании располагались: на первом этаже номерные, на втором – семейные и мужские дворянские Тверские бани.
Забегая вперед, надо сказать, что и в глубоко советские уже времена бани вообще и эти в частности были весьма востребованы жителями коммуналок, существовавших в окрестностях во множестве. Если в квартире даже и имелась горячая вода и какой-никакой душ или ванна, помыться «с чувством, с толком, с расстановкой» при наличии десятка-другого соседей было решительно невозможно. А уж о возможности, лежа по горло в пене, говорить по телефону, пускать по воде лепестки роз, зажигать свечи, выбирать ароматные масла и пользоваться прочими приятными возможностями, предоставляемыми владельцам собственных ванных комнат, советские люди узнавали разве что из случайного западного кино. Да и оно тогда, проходя жесткую цензуру, процесс омовения демонстрировало редко. Но вернемся к баням.
В Москве в банном деле, несомненно, лидировали Сандуны, построенные в начале XIX века актером Сандуновым на берегу речки Неглинки. О разнообразии тамошних услуг и роскоши ходили легенды, которые каждому хотелось проверить. Легендарные Сандуны подробнейшим образом описаны и у Гиляровского в книге «Москва и москвичи». Хотя сам дядя Гиляй, как он признавался, предпочитал ходить в Тверские бани – в Палаши. Приверженность свою к Палашевским баням он объяснял так: «…рядом с банями была лавчоночка, где народный поэт Разоренов торговал своего изделия квасом и своего засола огурцами, из-под которых рассол был до того ароматен и вкусен, что его предпочитали даже прекрасному хлебному квасу». Как поэт Разоренов известен не сильно: до наших дней дошел разве что написанные на его стихи романс «Не брани меня, родная». Был приказчиком, лакеем, актером, разносчиком, тридцать лет держал эту самую лавочку, но предпочитал называться поэтом. Впрочем, создание ароматного рассола тоже дело творческое и полезное. Тем более что на этот самый рассол слетались прочие творческие личности, образуя в лавочке некое подобие литературного клуба.
Чай с мятой в перспективе
Происходило это все в доме № 7, к которому мы сейчас подойдем. Это несложно: как уже говорилось, в переулке всего 6 домов: три на четной и три на нечетной стороне. Мы сейчас стоим посередине нечетной, у трех сугробов, из которых кое-где выглядывают железные бока похожих, как братья-близнецы, автомобилей. Сзади из-под снежных папах на каждой виднеется надпись: «инкассация». Маленький затерявшийся на снежных просторах отряд. Тем временем со двора, из пристроенного к голубому домику новому зданию выносят мебель – приказом Банка России у ЗАО «Банк долгосрочного кредитования» с 29 декабря 2010 года отозвана лицензия. Сразу мелькают бессвязные мысли: что будет с должниками? А эти новые ни в чем не повинные машинки?.. Но следом наплывает соломоновское: «пройдет и это». Проходим и мы – к нежно-персиковому дому, в котором и располагалась когда-то литературно-овощная лавочка, а позже Союз литовских пролетарских писателей.
Вообще дом № 7 не прост. Это целый комплекс разновозрастных строений от начала XVIII до второй половины XX века. Тянулся он от самой Рождественской церкви до Тверской, а вглубь – до Английского клуба. Часть зданий XIX века в связи с реконструкцией улицы Горького (Тверской) была снесена, а вот что осталось от древних палат, можно посмотреть, подойдя с левой стороны к персиковому особнячку – выбеленный первый этаж и такие характерные окна. Глобальная реставрация была здесь проведена в начале 2000-х годов.
За розовым фасадом кончается вдруг столь характерная для переулка теснота и открывается просторный вымощенный плиткою дворик. (Это, как вы уже догадались, тоже продолжение дома № 7.) Легкое кружево ограды, деревья, фонари. Крохотный каток. В глубине что-то уютное и стеклянное, справа то ли терраса, то ли балкон… Так это же ресторан «Скандинавия», ухитрившийся удерживать свои позиции в этом тихом центре уже на протяжении 15 лет, в то время как вокруг пачками разорялись всевозможные собратья. В чем успех, нам неведомо, хотя летом здесь, в уютном дворе в двух шагах от шумной Тверской, безусловно хорошо. Сейчас же «Скандинавия» кажется сплошным белым безмолвием.
По правую руку внушительный сталинский дом, разделяющий переулок и Тверскую, тот самый – с Лавочкиным. За ним гигантским снегирем на снегу краснеет Музей современной истории России, бывший Музей революции. После 1991 года у входа в него, между пушкой и броневиком, встал пострадавший во время августовского путча троллейбус. Расстрелянный и помятый, он, по-видимому, оказался недостаточно оптимистичен для украшения фасада. В 2000-х его решили от греха убрать. Говорили, мол, недалеко – во двор, на зады, и увидеть его можно со двора школы № 122. У нас не получилось.
Собственно, прогулка подошла к концу. Впереди, в арке, ведущей из нашего локального мирка в шум Тверской, виднеется льдисто-голубая крыша ресторана «Пирамида». Мы взбираемся в горку плечом к плечу с другими взбирающимися, лавируем между заледеневшими припаркованными машинами, оставляя позади лед школьной площадки и инкассаторские сугробы. Вот наступит весна, думаем мы, и мы легко сбежим с этой самой горки, а за нами, приплясывая, будет нестись облачко рассольного аромата, время от времени ныряя в призрачный пар давно почивших бань. И тогда мы непременно выйдем в Большой Палашевский переулок, логически вытекающий из Палашевского Малого, спустимся к любимой Малой Бронной, свернем к Патриаршим прудам со всеми их бликами и дымками. И подставляя лица еще чуть греющему солнцу, станем пить чай с мятой. Ведь правда?