Минувший век. Рисунки, набросанные углем
Несколько лет назад, гуляя по Мясницкой, мы забрели в бесконечные дворы дома № 13. За одноименный клуб, традиционно славящийся празднованием Хеллоуина, скульптурную мастерскую, окруженную белоснежными головами, стеклянную галерейку над двором. Замшелые одноэтажные строения нежно обвивали ржавые лестницы, крошился кирпич на изломе, гостеприимно зияли ворота уходящего в бесконечность подвала со стеной, украшенной обломками виниловых пластинок.
Напротив таблички «Клуб «Приключение», на полуобвалившемся балконе, утверждая обитаемость, стоял кривой стул. И для полного безумия картины отовсюду неслась французская речь. «Милютинский переулок» – прочитали мы и сделали зарубку на память.
Нет, конечно же, нет, не бросайтесь камнями! Милютинский прекрасен, просто мы случайно шагнули за кулисы. А сейчас вот идем с парадного входа, со Сретенского бульвара, и он открывается нам во всем своем величии и красе. Или «она»? Ведь с 1927-го по 1993-й переулок, носивший имя царского истопника Милютина, был переименован в улицу имени польского коммуниста Юлиана Мархлевского.
– Мархлевка, – уточняет Марина Георгиевна. – Мы называли ее Мархлевка. По аналогии с Солянкой, Полянкой, Покровкой.
Сегодня мы гуляем в расширенном составе. Нам с фотографом Алексеем составила компанию Марина Георгиевна – москвичка, прожившая в этих местах более тридцати лет.
Перед тем как начать путешествие, наметим главные составляющие, особенности, выделяющие Милютинский из множества прочих московских переулков. Здесь на протяжении долгого времени сосредотачивалась жизнь французской и польской общин в Москве, центрами которой служили два костела: Святого Людовика и Святых апостолов Петра и Павла. Позже переулок, выходящий к Лубянке, заселили чекисты (термин этот в зависимости от времени менялся, но суть, думаю, ясна). Вот такая взрывоопасная смесь наполняла места, где провела свои прекрасные детство и юность (других детств и юностей ведь просто не бывает) наша героиня. И все это как-то сочеталось, взаимодействовало и казалось обыденностью.
Начнем с середины нечетной стороны, где находится источник той самой французской речи, однажды поймавшей нас на крючок.
Светлый, величественный храм Святого Людовика, обращенный лицом к Малой Лубянке, а по Милютинскому значащийся под номером семь, историю свою ведет с 1789 года, когда живущие в Москве французы подали прошение о возведении католического храма. Внешне тот первый деревянный костел ничего общего не имел с нынешним, выстроенным уже в конце XIX века по проекту Доменико и Алессандро Жилярди. В 1860-х годах во владении размещались классы русского музыкального общества, французский детский сад, литовское общество, возглавляемое Балтрушайтисом… Словом, вполне себе воплощался в жизнь грядущий девиз об объединении всех стран, правда, не пролетариями, а католиками.
Просторный палисадник залит светом. Запрокидывают маленькие головы к солнцу рыжие лилии. Белые колонны кажутся особенно воздушными на фоне зданий красного кирпича. Одно из них – бывшее приходское училище, затем мужская школа, а ныне французский лицей имени Дюма. Там, несмотря на лето, кипит жизнь и щебечут на языке Дюма разноцветные мальчики и девочки, а мамы, тщетно пытающиеся укрыться в тени неожиданно растущего на торце кружевного балкона, с умилением эту картину наблюдают.
Баррикады из барабанов
Второй католический храм – Святых апостолов Петра и Павла, также авторства А. Жилярди, – расположен наискосок через дорогу. К нему мы подойдем позже. Пока же обратим внимание на возвышающееся за костелом красное здание с узкими окнами – это тоже знаменитость. Центральная телефонная станция шведско-датско-русского общества была полностью достроена в 1907 году и стала не только одним из самых высоких зданий Москвы, но и могла соперничать с лучшей в мире шведской «коллегой».
Журнал «Нива» писал тогда: «До сих пор стокгольмская станция считалась первой по внутреннему оборудованию, но московская станция превзошла ее во всех отношениях».
Кто бы мог подумать, что воплощение торжества технической мысли менее чем через десятилетие окажется местом кровавых боев? Путь к станции, занятой отрядом юнкеров, преграждала баррикада из катушек-барабанов, на которые наматывались кабели, и мешков с мукой. Большевики боролись за стратегически важный объект с помощью пулеметов и бомбометов, установленных в тогда еще недостроенном доме № 20, где двумя десятилетиями позже родилась Марина Георгиевна.
У входных дверей в здание две скульптуры – мужчина и женщина, разговаривающие по телефону. Устройство, которое они держат в руках, современному мобиловладельцу идентифицировать нелегко, но при желании можно. Орущий в трубку мужчина похож на Маяковского, читающего самые революционные свои стихи. Женщина же мило улыбается в ответ.
По другую сторону от костела, чуть в глубине, под номером девять, располагается милый современного вида особнячок с круглыми стеклянными эркерами. «Вот бы пожить здесь», – мелькает традиционная мысль жителя многоэтажки.
– Это же генеральский дом! – застывает возле Марина Георгиевна. – Он всегда был наглухо закрыт – никакого входа с фасада, и оставался для нас тайной. Знали только, что живут там высокие чины с Лубянки. Но однажды я в нем была! Здесь жила соученица, она пригласила меня на день рождения. Не бескорыстно: я в старших классах дружила с мальчиками из соседней, мужской школы, и должна была их тоже привести. Шла с трепетом. Внизу сидел строгий мужчина в военной форме. Именинница ему что-то сказала, нас пропустили, и мы вошли в ее владения. Я никогда в жизни не была в отдельной квартире – мы же все жили в коммуналках. А тут анфилада комнат – кабинет, гостиная, столовая, спальня – и все принадлежит одной семье! Антиквариат, ковры, импортный алкоголь в красивых бутылках… На всю жизнь запомнила радиолу Telefunken, у которой игла сама опускалась на пластинку, это меня потрясло. А еще весь вечер тряслась, что строгий дядечка меня оттуда не выпустит. Потом искала о доме какие-то сведения в Интернете – ни-че-го! Хотя ходили слухи, будто какое-то время там жил сам Ягода.
Сведений действительно не густо: построен в 1928-м, архитектор Лангман, трехэтажный дом на несколько квартир, конструктивистская лаконичность, отзвуки модерна, и никаких генералов.
Мыши, ленты, позументы
Ну что же, перейдем на четную, не менее интересную сторону. Здесь еще сохранилось несколько зданий от «шелковой, лентной и позументной фабрики, построенной на свои собственные деньги и своими мастеровыми людьми» в 1714 году Алексеем Милютиным – придворным комнатным истопником Ивана V – сводного брата Петра.
Став крупнейшим мануфактурщиком, Алексей Яковлевич свою службу при дворе не оставлял и, пережив Ивана, Петра I и Екатерину I, был пожалован в 1740-м грамотою на дворянство. От владений его сохранились здания № 14 и 16.
Первое из них, многократно переходившее из рук в руки и перестраиваемое, вошло в историю тем, что в нем в 1873 году родился поэт Валерий Брюсов. Сейчас здесь располагается офис Comedy Clab, о чем, впрочем, не догадаешься по пустынности, перемежаемой редкими будками охраны. Кстати, документы за время прогулки у нас проверяли не раз, особенно когда Леша целился объективом в очередную достопримечательность, – видимо, сказывается чекистское прошлое местности.
Но перейдем к более легкомысленным темам. В соседнем, тоже бывшем милютинском доме в 1912 году поселился театр-кабаре «Летучая мышь», выросший из капустников МХАТа. На занавесе, соответственно, вместо чайки изображалась летучая мышь. Создателя театра Николая Балиева называли «самым большим мастером самых маленьких пьес», именно благодаря ему появился термин «конферансье» – артист, объявляющий номера и выступающий между ними. На «ужины шуток» съезжались знаменитости и радовали сюрпризами: Шаляпин и Собинов могли демонстрировать французскую борьбу, а Станиславский удивлять фокусами. Позже «мышь» переехала по всем известному адресу – в Большой Гнездниковский переулок.
Сделаем серьезное лицо, чему поспособствует переход от легкого жанра к высокой поэзии. Здесь, во дворе дома № 16, мы знаем, находится двухэтажный особняк, где жил дядя Пушкина Матвей Сонцов с женой и дочерьми («Кузинки пищат, как галочки», писал после посещения родственников А.С.). Посмотрим?
Смотреть, собственно, не на что. Двухэтажный дом красного кирпича глядит пустыми глазницами. Обойдя дворника, поливающего из шланга раскаленный асфальт, и нырнув в узкий проход, обнаруживаем разлом в стене, в котором виднеются местами обугленные деревянные балки. Уцелевший кирпич украшает жизнерадостное граффити. Рядом на солнце греется старый ковер. Может, это такие долгие сборы к реставрации? Охранник подозрительно косится из своей будки, и мы ретируемся.
Второй костел – Петра и Павла – как раз рядом, в соседнем здании. Вот и дом № 18, на храм, правда, вовсе не похожий, да и табличка у дверей висит: «Гипроуглемаш».
– Храма не было уже после войны, – комментирует Марина Георгиевна. – В 41-м мы уехали в эвакуацию, он еще стоял, а в 43-м вернулись – одни развалины. Говорили, бомба попала. Мы тогда еще разноцветные стеклышки здесь собирали – осколки витражей.
– Но позвольте, – удивляюсь я, – во всех источниках упоминается о том, что в 30-годы храм, как и прочие церкви, был закрыт, позже началась его перестройка под кинотеатр, прерванная войной. Затем перестройка вроде бы завершилась, но вселился сюда уже «Угольмаш». И никаких бомб!
Забегая вперед, скажу, что Марина Георгиевна не поленилась обзвонить своих бывших соседей-сверстников, и все они помнят развалины костела, разноцветные стеклышки и разговоры о бомбе, других объяснений не было. Может быть, кто-то из читателей знает разгадку этой тайны?
Классики: красное и черное
Проходим вглубь, и оказываемся в ухоженном дворике Пушкинского лицея – бывшей католической гимназии при храме Петра и Павла, а после – женской школы № 275, в которой училась наша героиня.
Монументальный каменный забор отделяет школьный двор от двора дома № 20, в котором она прожила много лет, но бывший доходный дом и сейчас выглядит высоким. Можно сесть на лавочку у изящной клумбы и, глядя в его окна, перенестись назад – в 40-е и 50-е годы прошлого века.
– В первый класс я пошла в 1945-м, как раз после войны. Вот здесь, во дворе, была школьная линейка. Помню, у меня форма из дедушкиной гимнастерки со стоечкой, и мне так жарко! – начинает рассказ М.Г. – А подъезд наш прямо сразу за забором, крайний. Когда забывала тетрадку или еще что-нибудь, так и хотелось через стенку перемахнуть, но забор строился на совесть, приходилось выбегать из двора, бежать по переулку, вбегать в свой двор… У нас перед подъездом такой выступ, мне всегда казалось, что там кто-нибудь прячется. На одном дыхании влетаешь – и бегом до лифта. В подъезде темновато, темная лестница вниз, в бомбоубежище, и лифт медленно-медленно едет, скрипит… а сердце прямо из груди выпрыгивает.
Наша школа была на базе католической гимназии, и традиции эти и в советское время никуда не делись. Например, чулки мы до самого окончания школы носили только в резинку, хотя уже появились и шелковые, и фильдеперсовые, но это даже не обсуждалось. Держали в строгости, причем казалось, что так и надо. Весь порядок рухнул, когда началось совместное обучение и в школу пришли мальчишки – в 1954 году. Они катались на перилах, шумели, говорили какие-то глупости… Мы сразу себя почувствовали очень взрослыми. Все жили по соседству. Вот в этих кельях, – жест в сторону невысокого здания, – тоже были коммуналки. Длинные-длинные коридоры и очень широкие подоконники.
Некоторые жили в подвалах. Я себя у них в гостях чувствовала неловко: думала, как же ужасно видеть в окно одни только ноги! Почти ни у кого не было отцов – война, репрессии. Как-то учительница попросила прийти на утренник пап, пришли двое: мой и еще один.
Мы дружили дворами. И гуляли в своем дворе, пусть там и ни травинки не было, а летом сандалии прилипали к асфальту. Зато лежали кучи угля – им топили, – с них можно было кататься, как с горок, а можно было рисовать. У нас «классики» были не белые, как положено, а черные или красные – нарисованные углем или кирпичом.
– Видите маленькое стрельчатое окно, вон то, второе от угла? – показывает Марина Георгиевна. – Там была наша кухня: две плиты, восемь конфорок, семь семей. Сначала мы всей семьей в одной комнате жили, потом папа с мамой уехали (он был военный), и я в 17 лет осталась одна со старенькой бабушкой. Меня все опекали, хотя люди собрались очень разные. Жила с семьей татарка Сара, работавшая на Лубянке, у них, в отличие от всех нас, было две комнаты. Продукты для нее достать не было проблемой, и она все время что-то готовила и меня научила. Например, пермячи – такие беляши по-татарски. Хотя мы все дружили и двери никогда не запирали, я ни разу за 20 лет не была у них в комнате. Зато другая дверь для меня всегда была открыта – художницы Катюши. Она работала для театра, делала светильники, и как же у нее было интересно!
Жил в квартире стукач с молчаливой женщиной Машей, она меня приучила, что пироги должны быть большие (до сих пор не понимаю, как это – маленькие пироги). Жил дважды репрессированный Хелемский, который появлялся между отсидками все такой же сияющий. Жили староверы… Пестрая компания была. Я уже потом заметила, что в каждой квартире непременно селили нквдэшников и стукачей, видимо, чтобы остальные были под присмотром.
Тем не менее я себя в этой компании чувствовала вполне уютно, а вот бабушке моей, купеческой дочери, в коммуналке жилось трудно. Она почти не выходила, жгла лампаду и читала молитвы. Мне от этого монотонного шепота становилось страшно. И конечно, она меня раздражала своей полной неприспособленностью к жизни.
Несмотря на дружбу, скандалы коммунальные все-таки вспыхивали. Например, из-за сушки белья. Балконов не было, и все белье сушилось на кухне с потолками чуть ниже пяти метров. На такую высоту полотенца, простыни и прочее закидывались и снимались с помощью палок. Чтобы сделать гадость соседу, достаточно было завесить его белье. Но все это такие пустяки! Я прожила здесь 30 лет, и до сих пор Сокольники, куда переехала в 1970-х, кажутся выселками.
Мы и сейчас перезваниваемся – те, кто жив. Звонила Сара: как ты, Марина? Звонит Катюша, ей уже за 90… Переписываемся с сыном Хелемского – он сейчас в Австралии. И все мечтаем собраться в нашем дворе. …Ну что, пора?
Вот и закончилась наша экскурсия с погружением в то время, которое сейчас уже считается глубоким ретро. Но мы же в него уже вжились, втянулись, впереживались… Давайте в нем еще как-нибудь соберемся?
P. S. Дом страхового общества «Россия», занимающий целый квартал между Сретенским бульваром, Милютинским, Бобровым и Фроловым переулками, мы договорились на сей раз обойти молчанием – уж слишком глобальная тема. Оставили его на следующий заход.