Олег Шейнцис: «Уже 27 лет обмеряю сцену»
В недрах талантливой натуры главного художника театра «Ленком» Олега Шейнциса зародились образы, ставшие впоследствии сценографическим решением многих спектаклей столичных театров – МХАТа им. Чехова, ГАБТа, им. Вахтангова, Моссовета, Сатиры, Станиславского, Гоголя и родного «Ленкома». Он оформлял такие пьесы, как «Любовь к трем апельсинам» и «Принцесса Турандот», «Дядя Ваня» и «Анна Каренина», «Зойкина квартира» и «Шут Балакирев», «Поминальная молитва» и «Юнона» и «Авось»…Правила и исключения
– Олег Аронович, каким вспоминаете дом вашего детства?
– Начало жизни прошло в Одессе – на Екатерининской, угол Дерибасовской. В многолюдной коммуналке. Затем в Москве – в коммуналках Арбатских переулков.
В Одессе дом был шумный, но конфликты разрешались с юмором, хотя довольно громко. Коммуналка формировала бесценный опыт жизни, воспитывала будущие кадры. Тогда мальчики носили чулки и короткие штанишки, и многочисленные соседи отлавливали будущих мужчин, чтобы подтянуть им вечно сползающие чулочки. Процесс обязательно сопровождался нотациями. Что, естественно, порождало протест.
Во мне до сих пор осталось чувство негативизма, выработавшееся в те времена. И когда кто-нибудь что-нибудь насильно пытается впихнуть в мою башку, я упрямо, как в детстве, сопротивляюсь. Иногда ловлю себя на мысли, что даже на самые мудрые и заманчивые предложения возникает внутренняя реакция: «А вот и нет!» Хотя вслух этого теперь, конечно, не произношу. Наверное, потому во взаимоотношениях с людьми, в том числе режиссерами, в Москве у меня возникали трудности. Марк Анатольевич Захаров составил приятное исключение. Он не давил авторитетом, а, наоборот, предоставлял мне возможность оставаться непредсказуемым.
Что еще вспоминается о доме? Многие амбициозные люди, попав в столицу, поначалу пытались устроиться дворниками, чтобы получить хоть какую-нибудь комнату. В студенчестве мы с друзьями пытались устроиться таким же способом, поскольку жить было негде. Но оказалось, для этого нужно быть очень важной персоной, это было крайне блатное место.
– Как человек, который создает на сцене интерьеры разных эпох, вы, наверное, как никто другой ощущаете магию ДОМА?
– Интересно, что слово «дом» я «внутри себя» ни разу не употреблял. Видимо, оно для меня не существует – ни в быту, ни на сцене. Гораздо ближе понятия: «место обитания», «место событий», «образ жизни». Может быть, потому, что с юности существовал протест против «бытовых спектаклей», хотя насыщение сцены бытовыми подробностями могло происходить. Но это воспринималось скорее как предметный мир людей, который подобно портрету должен отображать внутренний мир человека.
Наверное, «дом» для меня – широкое понятие. Вот театр, где я проживаю жизнь, это что – дом или «место обитания»? Кусок улицы, по которой ежедневно хожу, может восприниматься как часть дома. Прилетая в «Шереметьево», говорю: «Уф, наконец-то я дома…»
– В каком районе Москвы живете?
– Жена пытается улучшить мои жилищные условия, переселив меня на Маяковку, я же не стремлюсь ничего менять. Тут налицо столкновение мужского и женского начал. Женщинам хочется обновления, а мужчины – консерваторы, любят сидеть в своем старом протертом кресле. Поэтому пока живу на Таганке в квартире, где мне хорошо.
Про сверчка и зубную щетку
– Каковы ваши персональные составляющие комфорта?
– Само слово «комфорт» вызывает у меня раздражение. Наверное, потому, что я к нему не имею ни малейшего отношения – по складу характера, профессии, мировоззрению, воспитанию.
Комфорт – понятие, возникшее во второй половине 19 века в среде мелких буржуа. Хорошо поработав, они хотели хорошо отдыхать. «Мой дом – моя крепость». И там, в этой крепости, должно быть уютно, комфортно, умиротворенно. Там сверчок на печи, там до боли знакомые тараканы бегают, и кошечка мурлычет. Отсюда и интерьер возник – мягонький такой, чтобы уютно было возлежать и в полудреме газетку почитывать. Расслабуха. Одним словом, «комфорт» – это не ко мне.
Но есть еще понятие – комфорт души. Когда я спокойно работаю, и меня никто не дергает – мне комфортно. Но от качества кресла, цвета обоев и высоты потолков этот процесс никак не зависит.
– А как же, к примеру, горячая вода?
– Это не комфорт, а элементарная норма жизни. Предметы жизненной необходимости (автомобиль, газовая плита, стиральная машина, зубная щетка) не могут являться свидетельствами комфорта.
– Как вы отдыхаете?
– Отдыхаю, когда спокойно занимаюсь своим делом. Летом с удовольствием уезжаю в Одессу и беру с собой много работы. Там меня никто не знает, не трогает, телефон не звонит. Отдаюсь творчеству и от этого получаю массу удовольствия.
Мои женщины очень трогательно охраняют мой покой от посягательств внешнего мира. Хотя хорошее состояние, хороший тонус – это состояние разогретого организма. Тело ведь не должно валяться, возлежать, а душа нежиться. Хорошо себя чувствую, когда нахожусь в рабочей форме. Когда же расслабляюсь, все болячки вылезают. И жена сетует: «Надо бы тебе скорее заняться делом, потому что иначе я тебя никогда не вылечу».
Сейчас от двадцатилетних ребят нередко слышишь: «Надо уметь расслабляться и отдыхать». А я диву даюсь – когда это вы успели так устать? Допускаю, что усталость может появляться после сорока, когда накопилось достаточно негативного опыта. А у юнцов это не усталость, а скорее рыхлость души и отсутствие цели.
По степи за Дездемоной?
– Не поделитесь рецептом того, как побудить собственный организм к творческим и прочим дерзаниям?
– По природе мы все ленивы, и я в том числе. Поэтому надо себя постоянно шпынять, не давая расслабиться. Этот ритуал очень интимен, и у каждого творческого человека проходит по-разному.
Например, придумывая «Поминальную молитву», я знал, что у меня есть несколько часов. Сев на кольцевую линию в метро, дал себе жесткое задание – к концу третьего круга я непременно должен иметь готовое решение спектакля.
Работая над пьесой Островского «На всякого мудреца…», мучился желанием пробиться глубже бытового интерьерного материала, подстегивал себя: «Там за стенами что-то есть. Островский не так прост, как кажется». Так в «Мудреце» появился «город люстр».
Пробивая стенку, Глумов попадает в иное пространство, иное измерение, на «бал сатаны». Люстры возникли как некое жилище дьявола. Вспомните начало спектакля: убогое помещение, в котором есть стена, и в ней – печурка. Горит живой огонь, в нем – блики. А что за стеной? И вот блики огня переходят в блики люстр… Это еще и «фаустовская» идея перехода в другое измерение. Эти люстры – не арматура, а водопад из бликов. Как он возник в моем сознании? Бог знает… Но если бы за год до этого мне сказали, что однажды в спектакле я понавешаю на сцене с десяток хрустальных люстр, я бы, наверное, ответил: «Да вы с ума сошли!»
В годы, когда я только входил в профессию, полагалось делать реалистические интерьеры. Это называлось соцреализмом, а проще «бытовухой» на советских сценах. И мы, конечно, приходили с отвержением сих установившихся канонов.
За годы работы я понял, что в театре интерьер может быть весьма условен, но, тем не менее, он должен быть. И зритель должен верить этому условному, абстрактному языку. Вот мы со студенткой-дипломницей работаем над декорациями к «Ромео и Джульетте». Абстрактно или не абстрактно, но в пьесе есть конкретика – спальня Джульетты, которую невозможно проигнорировать. Причем, это должна быть девичья спальня. В пьесе есть также склеп, где герои умирают. Можно не строить спальню или склеп, но они должны присутствовать как образ. Должно быть место события, после которого герои стремительно пошли к смерти. И задача художника проанализировать, в чем же особенность этого самого важного места действия.
Недавно студент спросил у меня: «Отелло душит Дездемону в спальне. Как мне уйти от спальни?» Я подумал, что это – сомнительная задача. Без спальни «Отелло» не будет. Ведь самое главное событие, завершающее историю, это то, что он душит любимую, причем, – во вторую брачную ночь, в брачной постели молодоженов. Согласитесь, что фраза: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» – подразумевает не степь и не парк, а все-таки спальню. Но строить спальню с балдахином не обязательно. Украшательство уберет из драматичного события обостренность.
В театре реально выстроенный дом может не убеждать зрителей. В то же время не материализованный дом будет достоверен. Я в своей жизни делал много гиперреалистичных домов. В театре Киноактера дошел до предела: поехал в деревню и купил сруб, его по частям перевезли и поставили на сцене. Потом построили печь из кирпичей, в которой во время спектакля пекли хлеб, и у зрителей от запаха слюнки текли. А в щели засунули настоящий, собранный в лесу мох. Коврики старенькие разложили, и кроватки довоенные расставили. И, должен сказать, ничего выразительного из этой реалистичной затеи не получилось.
Потом в «Ленкоме» делал Петрушевскую – «Три девушки в голубом». Это был абсолютно условный мир, там не требовалось никаких домов. Я натыкал везде медикаментов и пузырьков с лекарствами. Там были большие пузырьки, маленькие, узенькие, из цветного стекла с жирными протечками на этикетках. А под кровать накидал много старой обуви, засунул детскую запыленную игрушку. И сразу возник очень подробный дом.
Зрители по паре точных предметов могут многое дофантазировать. Не надо клеить обои. Достаточно героине резать морковку на старенькой доске. А вам потом расскажут, какой замечательной у вас получилась веранда, которой на сцене вообще не было! Детали повествуют о многом. Как говорил Чехов: «По блику на бутылке можно рассказать о стране».
Скажите лампочке: «Пожалуйста!»
– Весьма интересным в сценографическом отношении представляется спектакль «Мистификация» по пьесе Нины Садур «Брат мой Чичиков», где использованы части декораций из многих постановок «Ленкома». Как пришла идея такого решения?
– В спектакле много домов – дом Коробочки, дом Плюшкина, дом Собакевича… И все они – условны. Такой подход родился из идеи самого Гоголя – дом у нас есть, и его нет. Россия тоже вроде есть, и вроде ее нет. Есть души, и душ нет. Есть люди, и людей нет. «Мертвые души» – спектакль про Россию-матушку. Когда строил эту декорацию и эти дома, у меня крутился вопрос: а что, собственно говоря, я знаю про Россию, находясь с утра до вечера в театре? Ответ долго искать не пришлось: театр знаю. Но в нем, как в том блике, отражаются все прелести и ужасы, бред и ум, реальное и нереальное. Все, что есть в России, есть и в театре. И так же, как и в России, тут все работает поперек физических и химических законов. Даже механизмы… Если их попросить, они заводятся. Если сказать лампочке: «Умоляю, не перегорай!» – она не перегорит. А не попросишь – перегорит обязательно.
У сцены ведь свои, чисто человеческие реакции. Если сегодня ты был с ней неуважителен, завтра она откажется тебе помогать. Сцена может капризничать, строить тебе каждый день новую физиономию. И это замечательно! Я вот, уже 27 лет работая в театре, время от времени обмеряю одну и ту же сцену, и при этом размеры все время разные. За столько лет ни разу не совпали. Раньше психовал, ругался и подозревал помощников в неточности, а сейчас, когда мне говорят, что размеры снова другие, спокойно соглашаюсь. И другого не ожидаю.
В театре мистика – вещь реальная. До такой степени здание пропитано эмоциями, что все подключаются непроизвольно. Приходя в театр, вы попадаете в некий круг эмоциональной жизни – другого качества страстей, другого уровня их накала, других биологических и психических процессов. Но и Россия ведь живет по своим законам, не понятным никому. Дом, в котором находится «Ленком», пережил столько страстей, столько бед и человеческих драм, что в итоге стал домом-фантомом. Он все впитал в себя, ничего не забыл. Тем более что повода для сильных эмоций у нас предостаточно – мы стали терять дорогих людей: Татьяну Пельтцер, Евгения Леонова, Всеволода Ларионова, Елену Фадееву и Григория Горина.
Когда в театре звучит музыка, его организм начинает просыпаться, и из него может «попереть» все то, что накопилось в его недрах за долгие годы и спало до поры до времени. Есть биография театра с его репертуаром – старые спектакли, списанные спектакли, те, что еще играются. И если театр оживает, то из него начинает вываливаться на сцену все, что было прежде в него втрамбовано – материальное и нематериальное.
Отсюда появление в спектакле частей декораций из самых различных постановок: нос корабля из «Юноны» и «Авось», дощатая стена и кусты багульника из «Поминальной молитвы», огромное красное колесо из «Жестоких игр», барабаны из «Тиля»… Весь репертуар поплыл и начал нас перемалывать. Дом взбесился, взбесились механизмы, они заработали в своем собственном режиме дурацких движений, непредсказуемых и несуразных. В этом спектакле все и всё одновременно – декорации, монтировщики, актеры – пытаются делать свою работу, мешая друг другу. Но все-таки что-то умудряются построить. Как всегда не то, что задумывали изначально.
Уходят по-английски
– У себя в квартире вы создавали интерьер по какому-то особому проекту?
– Нет, хотя ко мне приходили друзья и убеждали, что я должен сделать что-то особенное. В общем, спроектировать свою жизнь. Но мы с женой с самого начала решили: пусть как оно лепится, так и будет. В наш быт постоянно вторгаются вещи – подарки, глупые приобретения и прочее. И как они сами «упадут», как займут свое место, так пусть и будет. Я к этому не подключаюсь. Единственное, чего бы мне не хотелось, так это пыли на всем этом. Но пока с пылью справляемся. Я заметил: то, что не нужно или не имеет к нашей жизни отношения, как-то само уходит. Чужеродная вещь отваливается.
Вообще, к какому дизайнеру ни обратись, в лучшем случае первые полгода продержишься в рамках предложенного им стиля, а дальше начнешь обживаться. В этом – своя прелесть. Квартира отражает образ жизни человека, и нужно, чтобы в этой квартире (со всеми ее правильностями и неправильностями) хозяину было душевно комфортно. Ведь здесь мы снимаем маски и одежды. Дом должен быть интимом, а не крепостью.
– Дома вас можно застать с молотком и дрелью?
– Ну что вы! Я же возвращаюсь ночью…