Армянский переулок: еще раз про любовь
«Снип-снап-снурре, пурре-базелюрре!» – говаривал Сказочник в пьесе Шварца «Снежная королева». И действительно, чудеса: выходили на прогулку по Армянскому переулку классической золотой осенью, а заканчиваем – натуральной зимой. Зато сердце греет шальная мысль: вдруг, пока мы будем тут вам сказки рассказывать и блуждать по дворам-закоулкам, и весна приготовится выскочить из-за угла? А чтобы теплее было этого момента дожидаться, поговорим о любви и свете, который находится гораздо ближе, чем конец тоннеля, – буквально в двух шагах.
Сердце, закутанное в мех
Расстались мы с вами у дома № 9, что на углу со Сверчковым переулком, где родился и гулял мальчишкой меж боярских надгробий, вышвырнутых из мавзолея у церкви, писатель Юрий Нагибин – советский классик, можно сказать, автор сценариев фильмов «Гардемарины, вперед!», «Директор», «Председатель», «Дерсу Узала», «Красная палатка» и многих других (всего около 30 картин). Потомственный дворянин, выросший в коммуналке. Отца, Кирилла Нагибина, расстреляли в 1920 году как участника белогвардейского восстания («антоновского мятежа») и имя его долгое время в доме не упоминалось. Отчим, Марк Левенталь, усыновил Юру и дал ему свое отчество. Но и Левенталь в 1927 году был сослан в республику Коми, где и умер. (В 37-м посадили и второго отчима – Якова Рыкачева).
Судьба же Юрия Марковича внешне сложилась вполне благополучно: он стал, по словам издателя его «Дневников» Юрия Кувалдина, представителем «советско-номенклатурно-аристократического круга». Хотя при этом «ему постоянно приходилось балансировать на грани диссидентства и правоверности. Жуткое, раздирающее душу состояние».
А вот что писал по этому поводу сам Нагибин: «Мое анкетное существование весьма резко отличается от подлинного. Один из двух виновников моего появления на свет так основательно растворился среди всевозможных мифических отчимов, что можно подумать, будто я возник только из яйцеклетки. Но вытравить отца мне удалось лишь из анкетного бытия. В другом, в плоти и крови, существовании моем он непрестанно напоминает о себе».
В общем, за внешней встроенностью в советский уклад, скрывалась натура мятежная и противоречивая (в чем убедились читатели вышедшего посмертно «Дневника»). Это отражалось и в личной жизни: «господин Синяя Борода», как Нагибина нередко называли, был женат шесть раз. В дневнике Юрия Марковича по этому поводу есть такая запись: «очередное проявление административной грации: меня вычеркнули в последний момент из списка едущих на летнюю Олимпиаду. Причина все та же: морально неустойчив. Как же, потерял жену и посмел жить с другой бабой». Одной из жен Нагибина, кстати, была поэтесса Белла Ахмадулина, которую он в дневниках именовал Геллой. А последней стала Алла, Алиса, которую он встретил, дожив уже почти до 50 лет и с которой прожил четверть века. «У меня такое чувство, будто мое сердце закутали в мех», писал он, и с чувством этим уже не расставался до конца жизни.
А теперь самое время вернуться в конец переулка, где кроме всего прочего можно поймать за хвост продолжение темы про любовь и литературу.
В глубине двора, на другом углу Сверчкова переулка, где предположительно находились палаты Милославских, расположился голубоватый особняк под № 11 – Российский детский фонд, бывшая усадьба князей Гагариных. В конце 1810 года дом был куплен Екатериной Львовной Тютчевой – матерью известного каждому школьнику поэта-лирика. Семья прожила здесь до 1831 года, после чего дом был продан Попечительству о бедных духовного знания, и бывший дворец Гагарина превратился в Горихвостовскую (по фамилии благотворителя) богадельню. Богадельня оказалась живучей – существовала и в 1920-х годах, правда, будучи переименована в «дом соцобеспечения имени Некрасова».
Петров родился
Тут нам следует переместиться в 1922 год, когда в газете «Гудок» собралась неплохая журналистская компания: Ильф, Булгаков, братья Катаевы, Олеша, Славин, Паустовский… Увлекательную жизнь «одесского десанта», поселившегося в съемной комнате Валентина Катаева на «Мыльников-стрит» (ныне улица Жуковского), мы уже описывали, гуляя по ту сторону Чистых Прудов. А теперь немножко предыстории рождения «Двенадцати стульев». В частности, появления тандема «Ильф и Петров» – в миру Иехиела-Лейба Файнзильберга и Евгения Катаева.
Вот как описывал это Валентин Катаев в «Алмазный мой венец»:
«Брат приехал ко мне в Мыльников переулок с юга, вызванный моими отчаянными письмами. Будучи еще почти совсем мальчишкой, он служил в уездном уголовном розыске, в отделе по борьбе с бандитизмом… А что ему еще оставалось? Отец умер. Я уехал в Москву. Он остался один, не успев даже окончить гимназию… Я понимал, что в любую минуту он может погибнуть от пули из бандитского обреза. Мои отчаянные письма в конце концов его убедили. Он поселился у меня. Его все время мучило, что он живет… на моих хлебах. …Имелись отличные рекомендации уездного уголовного розыска, и… ему предложили место, как вы думаете где? – ни более ни менее как в Бутырской тюрьме надзирателем в больничном отделении. Он сообщил мне об этом не без некоторой гордости, прибавив, что теперь больше не будет мне в тягость. Я ужаснулся. Я настаивал, чтобы он бросил свою глупую затею. Он уперся… Тогда я решил сделать из него профессионального журналиста и посоветовал что-нибудь написать на пробу. Он уперся еще больше.
– Но почему же? – спрашивал я с раздражением.
– Потому что я не умею, – почти со злобой отвечал он.
– Но послушай, неужели тебе не ясно, что каждый более или менее интеллигентный, грамотный человек может что-нибудь написать?
– Я не умею, – заскрипел зубами брат, и его шоколадного цвета глаза китайского разреза свирепо сверкнули.
Тогда я решил употребить самое грубое средство.
– Ты что же это? Рассчитываешь сидеть у меня на шее со своим нищенским жалованьем?
Мой брат побледнел от оскорбления, потом покраснел, но сдержался и, еще сильнее стиснув зубы, процедил, с ненавистью глядя на меня:
– Хорошо. Я напишу…
…Примерно через час, не сделав ни одной помарки и ни разу не передохнув, он исписал от начала до конца ровно шесть страниц и, не глядя на меня, подал свою рукопись через плечо.
– Подавись! – тихо сказал он».
Так родился писатель Евгений Петров.
С фантазией, развитой до болезненности
Но это мы, как водится, отвлеклись. Непосредственно с Армянским переулком связана лишь судьба одного из «Двенадцати стульев». Об этом вспоминает Михаил Штих, в юности скрипач, а затем – журналист, работавший в то время в «Гудке».
«Мы с Ильфом возвращались из редакции домой и, немножко запыхавшись на крутом подъеме от Солянки к Маросейке, медленно шли по Армянскому переулку. Миновали дом, где помещался военкомат, поравнялись с чугунно-каменной оградой,за которой стоял старый двухэтажный особняк довольно невзрачного вида. Он чем-то привлек внимание Ильфа, и я сказал, что несколько лет назад здесь была богадельня. И поскольку пришлось к слову, помянул свое случайное знакомство с этим заведением… – меня уговорили принять участие в небольшом концерте для старух…
…К моему удивлению, Ильф очень заинтересовался этой явно никчемной историей. Он хотел ее вытянуть из меня во всех подробностях. …Я вспомнил, как в комнату, где стояло потрепанное пианино, бесшумно сползались старушки в серых, мышиного цвета, платьях и как одна из них после каждого исполненного номера… кричала «Биц!» Ну, и еще последняя, совсем уж пустяковая деталь: парадная дверь была чертовски тугая и с гирей-противовесом на блоке. Я заприметил ее потому, что проклятая гиря… чуть не разбила мне футляр со скрипкой…».
Все эти детали – и мышиную униформу, и стреляющие двери со страшными механизмами – можно найти на страницах «Двенадцати стульев», посвященных 2-му Дому Старсобеса. Даже без музыки не обошлось: старушечьим хором вдохновенно дирижирует «голубой воришка» Альхен. (Кстати, напомним более молодым читателям, что слово «голубой» имело в свое время совсем другой смысл: «голубыми героями», например, именовались личности романтически настроенные, светлые и правильные).
Но пора, пора переместиться почти веком раньше, когда дом № 11 по Армянскому переулку вовсе не был «довольно невзрачного вида». Изящный особняк, построенный в конце 18-го века Матвеем Казаковым для князя Ивана Гагарина, прямо под новый, 1811 год был куплен Екатериной Львовной Тютчевой, матерью семилетнего тогда Федора. Вообще в биографии поэта матушка Екатерина Львовна упоминается значительно чаще батюшки Ивана Николаевича. Возможно, потому, что он «отличался необыкновенным благодушием, мягкостью и редкой чистотой нравов, но не обладал ни ярким умом, ни талантами», сын же, унаследовав от отца лишь благодушие, больше походил на мать, по свидетельству очевидцев, «энергичную женщину замечательного ума, сухощавого, нервного сложения, с фантазией, развитой до болезненности».
При Тютчевых, в 1810–1820-х годах в усадьбе, бывало, жили одновременно до ста человек – прислуга, дворня, родственники, гости со своей прислугой… В обстановке гостеприимного дома в Армянском, баловнем семьи, Федор Тютчев прожил 12 лет. А потом внезапно, по специальному ходатайству досрочно окончив университет, покинул Россию. На 22 года.
«В Москву Тютчев приехал 8 июля 1843 г., а 13-го пошел посмотреть дом, где прошли детство и юность. В памяти сохранился красивый, ухоженный особняк. А на него сквозь покосившиеся ворота смотрел обветшавший дом, в котором размещался приют».
«Вся в слезах была маменька Екатерина Львовна»
Что ж сподвигло 18-летнего Тютчева покинуть отчий дом и отправиться в далекий Мюнхен? Позже острая на язык маменька назвала это «рецидивом излишней влюбчивости». Федор, как и положено натуре поэтической, всю жизнь влюблялся и страдал, но более страдали попадавшиеся на его пути женщины. Начался этот путь с того, что Федор увлекся дворовой девушкой Катюшей. Дело, видимо, зашло так далеко, что Екатерина Львовна приложила все усилия, чтобы услать сына подальше от греха в собственном доме. Таким образом, официальными женами Федора (теперь уже Теодора) были только немки.
«Федор Иванович, всю жизнь свою до последних дней увлекавшийся женщинами, имевший среди них почти сказочный успех, никогда не был тем, что мы называем развратником, донжуаном, ловеласом. Ничего подобного. В его отношениях не было и тени какой-либо грязи, чего-нибудь низменного, недостойного. В свои отношения к женщинам он вносил такую массу поэзии, такую тонкую деликатность чувств, такую мягкость, что походил больше на жреца, преклоняющегося перед своим кумиром, чем на счастливого обладателя», писал сын Тютчева Федор Федорович. Если такого мнения придерживался сын в буквальном смысле погибшей от этой «деликатности чувств» Елены Денисьевой, каково ж было устоять другим? В чем же было обаяние этого не очень успешного дипломата, поэта, признанного только в узком кругу, вечного должника, известного своими похождениями? Предоставим слово современникам.
И. С. Аксаков, биограф и зять Тютчева: «Ленивый, избалованный с детства, не привыкший к обязательному труду, но притом совершенно равнодушный к внешним выгодам жизни, он только свободно подчинялся влечениям своей, в высшей степени интеллектуальной природы. …Этот человек, рядом с метким изящным остроумием, обладал умом необычайно строгим, прозорливым. …Он любил свет – это правда; но не личный успех, не утехи самолюбия влекли его к свету. Он любил его блеск и красивость… Блеск и обаяние света возбуждали его нервы, и словно ключом било наружу его вдохновенное, грациозное остроумие. …он сам тут же забывал сказанное, никогда не повторялся и охотно предоставлял другим авторские права на свои, нередко гениальные, изречения».
Граф В. А. Соллогуб: «Он был одним из усерднейших посетителей моих вечеров; он сидел в гостиной на диване, окруженный очарованными слушателями и слушательницами. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст. …Ему были нужны как воздух каждый вечер яркий свет люстр и ламп, веселое шуршание дорогих женских платьев, говор и смех хорошеньких женщин. Между тем его наружность очень не соответствовала его вкусам; он был дурен собою, небрежно одет, неуклюж и рассеян; но все, все это исчезало, когда он начинал говорить…».
В Мюнхене Тютчев познакомился с Амалией Лерхенфельд, влюбился и сделал предложение, но родители Амалии прозорливо жениху отказали. В дальнейшем баронессу Крюденер связывали с поэтом исключительно лирические воспоминания: «Я помню время золотое». Вскоре, в феврале 1826 года, Теодор познакомился с «бесконечно очаровательной» Элеонорой фон Ботмер, вдовой с тремя детьми, и уже в марте был заключен «тайный брак» (официальный – в 1829-м). Позже он рассказывал дочери: «…Мы совершали тогда путешествие в Тироль – твоя мать, Клотильда, мой брат и я. …Эти дни были так прекрасны, мы были так счастливы!».
Поэтические страсти
Элеонора экономно вела хозяйство, заботилась о детях и Теодоре, но денег все равно не хватало: Теодор занимался только тем, что было ему интересно. «Сам Федор Иванович Тютчев был чем-то вроде витающего духа в своей семье. Он всюду казался случайно залетевшею птичкою, и дома, в своей прекрасной и симпатичной семье, тоже…», писал князь Мещерский. Так что заниматься «прозой», а также просить денег у Тютчевых-старших, которым она даже не была представлена, приходилось Элеоноре. (Из-за долгов сына была продана усадьба в Армянском, 11, и куплен дом поменьше – в Армянском переулке под № 1).
Но тут настал «рецидив». Его звали Эрнестина Деренберг. Элеонора пыталась сохранить семью, покончить жизнь самоубийством, добираясь к мужу в Турин, попала в пожар на пароходе, приведший к кораблекрушению (его описал Тургенев в рассказе «Пожар на море»)… Все это не могло пройти бесследно, и в августе 1837 года уставшая бороться с судьбой Элео-нора тихо угасла, оставив семерых детей. Дочерей взяла к себе сестра Элеоноры Клотильда, к которой Тютчев тоже не оставался равнодушен. Генрих Гейне писал в одном из писем: «Знаете ли вы дочерей графа Ботмера? Одна, уже не очень молодая, но бесконечно очаровательная, состоящая в тайном браке с молодым русским дипломатом и моим лучшим другом Тютчевым, и ее очень юная красавица сестра – вот две дамы, с которыми я нахожусь в самых приятных и лучших отношениях. Они обе, мой друг Тютчев и я, мы часто обедаем вчетвером». Теодор ревновал («Не верь, не верь поэту, дева») – Гейне был известным ловеласом. Но судьба уберегла Клотильду от гениев и подарила счастливую жизнь с бароном фон Мальтицем.
Меж тем 5-летний роман с «мефистофельской вдовушкой из Ратисбонна», дочерью знаменитого дипломата Эрнестиной фон Деренберг в 1839 году подошел к логическому концу – к браку. Сестра Тютчева после знакомства с Эрнестиной писала: «Невестка очень приятная женщина, наружности привлекательной, лицо выразительное, …любит Федора чрезвычайно, кажется, пылко, умна и мила, но никак не похожа на первую. А мне грустно стало по ней, как я их вместе увидела, сердце человеческое странно устроено – страдает, любит и забывает… Помню первую страсть Федора, столь взаимную; глядя на них, должно бы полагать, что век будут любить друг друга – здесь и там, а вышло иначе».
Так и на второй раз «вышло иначе». Все шло своим чередом – дом, дети, однако летом 1850 года снял отдельную комнату и иногда из семьи исчезал. Виною тому было новое увлечение – воспитанница Смольного института (куда Тютчев устроил своих дочерей) Елена Денисьева: «…природа одарила ее большим умом и остроумием, большою впечатлительностью и живостью, глубиною чувства и энергией характера… она всегда собирала около себя множество блестящих поклонников».
Эта жизнь кончилась – ее больше не принимали в свете, от нее отказался отец, зато она 14 лет была гражданской женой Федора Ивановича и родила ему троих детей: «я более ему жена, чем бывшие его жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю, никогда никто его так не понимал, как я его понимаю…». Ставший мучительным для Тютчева «роман» закончился смертью Елены от чахотки. Ей еще не было сорока.
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
В 1873 году Тютчев умер на руках верной Эрнестины.
Про свет в конце
Как всегда, за разговорами время прошло незаметно, и вот мы уже стоим у истока переулка – посольства Армении (№ 2). Главное здание – в глубине парадного двора, за красивой оградой с воротами, украшенными статуями львов. Этот участок приобрел в 1758 году переселившийся в Россию богатый армянин Лазарь Назарович Лазарев. Здесь был открыт знаменитый Лазаревский институт восточных языков, работала созданная Евгением Вахтанговым театральная студия… В общем, Армянским переулок называется не зря. Но это, кажется, уже совсем другая история, в рамки сегодняшнего повествования не поместившаяся. Как и двор-колодец дома № 7, где потревоженной вороной бился о кованую ограду черный мусорный пакет. Рекламирующий армянские авиалинии человек в сомбреро. Нарисованные грузовики, притаившиеся в глубине двора, и любезный охранник, встречающий нас у бюста Тютчева. Рассказ про дом Мякини (№ 1), где жил философ Бердяев, и «философский пароход»…
Читатель спросит: а где же обещанный свет? Да вот он – в доме № 3/5! Видите: «Музей «Огни Москвы», расположившийся в 1980 году в бывших палатах Протопоповых? Здесь у входа встречают всевозможные фонари на журавлиных ногах, экспонаты можно трогать руками и цветы в маленьком дворике так и стоят, не сдавшиеся, в ожидании весны. Так что все, в сущности, хорошо. А вы сомневались?